Днем 7 июля 1862 года на Большую Московскую улицу в квартиру Николая Гавриловича Чернышевского пришли Антонович и Боков. Шел разговор об издании собрания сочинений Добролюбова. Чернышевский внимательно слушает Антоновича и лишь изредка вставляет короткие замечания. Антонович и Боков свои люди в доме Чернышевского. Это единомышленники Николая Гавриловича, его последователи и верные товарищи.
Беседу прервал звонок в прихожей. Не дожидаясь приглашения, в гостиную вошел офицер и сказал, что ему нужно видеть господина Чернышевского.
Николай Гаврилович назвал себя и спросил, чем обязан появлению нежданного посетителя. Офицер предложил Николаю Гавриловичу переговорить наедине. Чернышевский и офицер вышли из гостиной. Полицейский пристав, который проводил их до кабинета, вернувшись в гостиную, попросил Антоновича и Бокова покинуть квартиру. Он же доверительно сообщил им, что офицер, с которым Чернышевский находится в кабинете, - полковник Ракеев, «тот самый, который сопровождал тело Пушкина для тайного погребения в Святые горы близ Михайловского».
Антонович и Боков перед уходом зашли в кабинет к Николаю Гавриловичу, чтобы попрощаться.
В это время Николай Гаврилович, отвечая на вопросы жандармского полковника, говорил:
- Нет, моя семья не на даче, а в Саратове...
- До свидания, Николай Гаврилович, - сказал Антонович.
- А вы разве уже уходите, - спросил Чернышевский, - и не подождете меня?
В ответ на слова, что им нужно уходить, Чернышевский сказал шутливым тоном:
- Ну, так до свидания! - Высоко подняв руку, он с силой опустил ее на ладонь Антоновича.
Выйдя на улицу, Боков и Антонович увидели стоявшую у подъезда казенную карету, в которой обычно возили арестованных. Через полчаса они вернулись, кареты у подъезда уже не было. Чернышевский был арестован и отвезен в Петропавловскую крепость. Весть об аресте Николая Гавриловича быстро разнеслась по столице. Узнал об этом и Иван Михайлович. Это событие произошло за несколько дней до его отъезда за границу.
Популярные статьи сайта из раздела «Сны и магия»
|
.
|
H. T. Чернышевский в воспоминаниях современников М., "Художественная литература", 1982. Серия литературных мемуаров.
M. A. АНТОНОВИЧ
АРЕСТ Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОГО
В 1862 году Николай Гаврилович Чернышевский жил близ Владимирской церкви, в Большой Московской улице, в первом этаже дома Есауловой, числящегося в настоящее время под No 4. В июле, 7 числа, мне нужно было спросить Николая Гавриловича о чем-то касательно печатания сочинений Добролюбова, и я около часу пополудни отправился к нему, застал его дома, нашел его в его кабинете, где мы и переговорили с ним о деле, по которому я пришел к нему, и потом разговор наш перешел на разные другие посторонние предметы. Николай Гаврилович жил тогда в квартире один с прислугой, так как его семья, жена и два сына, уехали в Саратов. Спустя полчаса к нам явился доктор Петр Иванович Боков, и мы трое, уж не помню почему, из кабинета перешли в зал. Мы сидели, мирно и весело беседовали, как вдруг в передней раздался звонок, так, около двух с половиною часов. Мы подумали, что это пришел кто-нибудь из знакомых лип, и продолжали разговаривать. Но вот в зал, дверь в который вела прямо из передней, явился офицер, одетый в новый с иголочки мундир, но, кажется, не жандармский,-- так как он был не небесного голубого цвета, а черного,-- приземистый и с неприятным выражением лица. Войдя в зал, он сказал, что ему нужно видеть г-на Чернышевского. Николай Гаврилович выступил ему навстречу, говоря: "Я -- Чернышевский, к вашим услугам".-- "Мне нужно поговорить с вами наедине",-- сказал офицер. "А, в таком случае пожалуйте ко мне в кабинет",-- проговорил Николай Гаврилович и бросился из зала стремительно, как стрела, так что офицер растерялся, оторопел и бормотал: "Где же, где же кабинет?" Свою квартиру Николай Гаврилович сдавал в наем, так как решился оставить ее и переехать на другую, и потому я в первую минуту подумал, что офицер пришел осмотреть квартиру с целью найма ее. Растерявшийся офицер, обратившись в переднюю, повелительно и громко закричал: "Послушайте, укажите мне, где кабинет Чернышевского, и проводите меня туда". На этот зов явился из передней пристав Мадьянов, которого Боков и я знали в лицо. Появление пристава сразу осветило для нас все, и мы поняли, кто такой этот офицер и какая цель его визита. Пристав, проводив офицера в кабинет, возвратился к нам и на наши расспросы сказал, что офицер -- это полковник Ракеев, которого мы знали как доку по политическим обыскам и арестам и как петербургского домовладельца. Затем пристав рассказал, что Ракеев явился к нему и потребовал, чтобы он проводил его к Чернышевскому,-- на что пристав заметил, что, может быть, Чернышевского нет дома, но Ракеев уверенно сказал, что ему хорошо известно, что он дома. На наши вопросы, как он думает о цели визита Ракеева, пристав отвечал, что полковник, по всей вероятности, произведет только обыск, а не арест Чернышевского, так как он приехал на дрожках, а казенной кареты нет. Затем пристав стал убеждать нас уйти из квартиры. Да нам больше ничего не оставалось, как только уйти. "Но мы перед уходом непременно пойдем проститься с хозяином",-- заявили мы. "Зачем это,-- убеждал нас пристав,-- что за церемонии, можно уйти и не простившись". Мы решительно заявили ему, что мы непременно пойдем проститься с хозяином, и тем более, прибавил я, что моя шляпа и мой сверток находятся в кабинете. Пристав любезно предлагал принести их мне из кабинета; но я не согласился, и мы с Боковым отправились в кабинет. Николай Гаврилович и Ракеев сидели у стола; Николай Гаврилович на хозяйском месте у середины стола, а Ракеев сбоку стола, как гость. Когда мы входили, Николай Гаврилович произносил такую фразу: "Нет, моя семья не на даче, а в Саратове". Очевидно, Ракеев, прежде чем приступить к делу, счел нужным пуститься в светские любезные разговоры. "До свидания, Николай Гаврилович",-- сказал я. "А вы разве уже уходите,-- заговорил он,-- и не подождете меня?" И на мой ответ, что мне нужно уйти, он сказал шутливым тоном: "Ну, так до свидания",-- высоко подняв руку, с размаху опустил ее в мою руку. В то время как с ним прощался Боков, я пошел к окну, взял шляпу и взял под мышку сверток с завернутыми в жесткую бумагу ботинками, купленными мною для себя. Нужно было видеть выражение лица Ракеева; он весь насторожился и устремил жадные взоры на мой сверток. Но нужно отдать ему честь, он не остановил меня и даже не спросил, что содержится в моем свертке. Я думаю, и в наше время всяческих свобод меня в подобных обстоятельствах непременно раздели бы донага и обыскали. Невольно припоминается мне при этом случай, который заставил меня еще более ценить любезность Ракеева. Однажды я сидел в книжном магазине Черкесова и разговаривал с управляющим магазина. В то время явились жандармы обыскивать магазин. Я хотел уйти, как лицо постороннее и не состоящее в штате магазина. Но жандармский офицер, начальник обыскивательного отряда (к сожалению, я забыл его фамилию), задержал меня и потребовал, чтобы я предъявил ему мой бумажник. Я сказал, что у меня бумажника нет. Тогда он потребовал показать ему мое портмоне или вообще то, в чем я ношу деньги; но я отвечал, что у меня нет с собою ни портмоне, ни денег. "Как же так,-- грозно окрикнул жандарм,-- идете в магазин и не берете с собою денег?" Я ответил, что я пришел в магазин не для покупок, а повидаться с знакомым. "В таком случае,-- решил жандарм,-- я должен обыскать вас". И действительно, он не только обшарил, но и вывернул все мои пустые карманы и только тогда выпустил меня из магазина. Таким образам, Ракеев поступил со мною гораздо любезнее и при обстоятельствах гораздо более серьезных. Мы с Боковым вышли из квартиры Николая Гавриловича, понурив головы и не говоря ни слова друг с другом, и как бы инстинктивно отправились ко мне на квартиру, находившуюся очень близко от Московской улицы. Здесь, несколько опомнившись и придя в себя, мы стали обсуждать вопрос: арестуют ли Николая Гавриловича или ограничатся только обыском. Наше решение склонялось на сторону последней альтернативы. Мы думали, что Николай Гаврилович слишком крупная величина, чтобы обращаться с ним бесцеремонно; общественное мнение знает и ценит его, так что правительство едва ли рискнет сделать резкий вызов общественному мнению, арестовав Николая Гавриловича без серьезных причин, каковых, по нашему мнению, не могло быть,-- мы в этом твердо были уверены; да и пристав сказал правду -- кареты у подъезда и мы не видали. Вот как мы были тогда наивны и какие преувеличенные понятия имели о силе общественного мнения и о влиянии его на правительство. Да и не одни мы. Как тогда, так и теперь многие повинны в подобной наивности. Через полчаса мы вышли на Московскую улицу и увидели, что у подъезда уже стояла карета, разрушившая все наши надежды. Походивши по соседним улицам еще с полчаса, мы пришли к дому Есауловой, и -- кареты уже не было. Мы пошли в квартиру Николая Гавриловича. Нам отворила дверь прислуга, заливаясь горькими слезами. "Бедный барин,-- говорила она сквозь слезы,-- его взяли, они его погубят; а тут, как нарочно, еще барыня уехала". В квартире мы застали двоюродного брата жены Чернышевского, офицера Вениамина Ивановича Рычкова, который на время приехал в Петербург и жил на этой квартире. Рычков сообщил нам между прочим, что Николаю Гавриловичу удалось сказать ему несколько слов, так, чтобы их не слышал Ракеев. Николай Гаврилович поручил ему кланяться мне и сказать, чтобы я не беспокоился и передал бы Н. Утину, чтобы и он не беспокоился. Какой специальный смысл и какая цель заключалась в этих словах, я не могу себе объяснить. Несмотря на это успокоение, я все лето жил под угрожающим дамокловым мечом, не зная покоя ни днем, ни ночью. Все знакомые, встречая меня, делали большие глаза и в изумлении восклицали: "Как! вы разве не арестованы? а я слышал из самых достоверных источников, что вас уже давно арестовали". Встречая на каждом шагу подобные изумления, трудно было не беспокоиться. Но бог миловал меня. Обедать мы отправились к Бокову и когда сообщили его жене о случившемся на наших глазах, то она тоже не хотела этому верить и тоже была уверена, что Чернышевского не посмеют арестовать. На другой день профессор-ориенталист И. Н. Березин поручил кому-то предупредить Николая Гавриловича, что ему угрожает арест. Запоздалое предупреждение post factum! После этого я только один раз виделся с Николаем Гавриловичем при таких же печальных обстоятельствах, при развязке этой жестокой драмы, начавшейся его арестом, т. е. уже после суда и приговора над ним, когда, его собирались увозить из крепости на каторгу. Мы с Григорием Захаровичем Елисеевым решили, чего бы это ни стоило, добиться свидания с Николаем Гавриловичем и обращаться с просьбами о разрешении свидания ко всевозможным властям. Когда Некрасов узнал о таком нашем намерении, то стал горячо отговаривать нас, убеждал и советовал, чтобы мы отказались от нашего намерения, не просили бы разрешения на свидание и не пользовались бы этим разрешением, если бы оно даже было дано. "По искреннему расположению к вам и из желания добра, уверяю вас.-- говорил Некрасов,-- что это свидание очень понизит ваши курсы в глазах III Отделения". Слова Некрасова дышали искренностью и убеждением в полезности его совета. Но мы все-таки стояли на своем, и нам посоветовали обратиться к князю Суворову, тогдашнему петербургскому генерал-губернатору, с просьбою о разрешении свидания с Николаем Гавриловичем. Он дал нам это разрешение с первого же слова 1 . Когда мы пришли в крепость, то нас адресовали к коменданту крепости Сорокину. Мы представились ему, и он начал говорить сначала с Елисеевым и, между прочим, спрелгл, не родственник ли он купцу Елисееву, который снабжает Петербург гастрономическими продуктами. А затем он обратился ко мне с разными вопросами: кто я? в каком родстве состою с Чернышевским? -- на что я ответил, что я состою с ним не в родстве, а в близком знакомстве; а на вопрос, чем я занимаюсь,-- я сказал, что служу в военном министерстве (и это была сущая правда; а как я попал в это министерство -- это курьезная история; но долго было бы рассказывать ее здесь). На это комендант воскликнул: "Вот как! это странно! я сам имею честь служить в военном министерстве, и вы видите, я ношу военную форму, а вы не в военной форме и даже совсем не в форме, а в штатском платье". В оправдание себя я стал объяснять, что я чиновник сверх штата, принят в министерство временно на усиление личного состава, служу без жалованья и т. д. Комендант прервал мои объяснения коротким замечанием, что все служащие в военном министерстве имеют форму и должны ходить в форме. Но все это было сказано не страшным начальническим и повелительным топом, а совершенно добродушно и просто. Комендант приказал проводить нас в какую-то канцелярию, где уже ожидали свидания с Николаем Гавриловичем А. Н. Пыпин с братом и с двумя сестрами. Скоро ввели сюда и Николая Гавриловича в сопровождении какого-то офицера, но не жандармского. Он был бледен, но в выражении его лица не видно было ни упадка духа, ни изнурения, ни грусти и печаля. Поздоровавшись со всеми, Николай Гаврилович прежде всего обратился к сестрам Пыпина и стал с ними разговаривать. По какому-то молчаливому соглашению мы действовали так. Когда Николай Гаврилович разговаривал с кем-нибудь одним из нас, остальные отходили в сторону, окружали офицера и вступали с ним в разговоры. Когда очередь дошла до меня, то Николай Гаврилович прежде всего спросил меня о моих дачных делах и затем сказал, что он на каторге непременно будет писать много и постарается присылать нам свои статьи для помещения в "Современнике" и что, если их нельзя будет печатать с его именем, то нужно попробовать подписывать их каким-нибудь псевдонимом, а если и это будет нельзя, то чтобы они представлялись в редакцию каким-нибудь подставным лицом, например, хоть вашим "Лозанием".-- так назывался в нашем кругу мой товарищ по духовной академии Л. Н. Розанов, живший у меня и близко познакомившийся с Николаем Гавриловичем (он был описан в "Искре" под именем Лозания, устроившего поход против начальства одной из семинарий, кое-что писал в "Современнике" 2 и был известен Некрасову; мы и предполагали сделать его подставным лицом). "Да я, впрочем, поговорю об этом с самим Некрасовым". Я сказал, что Некрасов едва ли придет к нему проститься. "Отчего же? -- с живостью сказал Николай Гаврилович,-- а Сашенька (Пыпин) говорил мне, что Некрасов собирается ко мне". Я повторил, что он едва ли придет и что я передам ему ваши слова. Мне не хотелось огорчать Николая Гавриловича сообщением, что Некрасов сам даже мне с Елисеевым не советовал просить свидания и являться на свидание с ним. И затем я простился с Николаем Гавриловичем уже навеки с чувствами, которые мне даже в настоящее время трудно и больно было бы описывать. Поверьте мне,-- рана и до сих пор не зажила.
M. A. АНТОНОВИЧ
АРЕСТ Н. Г. ЧЕРНЫШЕВСКОГО
Максим Алексеевич Антонович (1835--1918) -- сотрудник "Современника". С 1859 г., окончив Духовную академию, занимался журналистикой. С Чернышевским его познакомил Добролюбов в конце 1860 г. (см. "Н. А. Добролюбов в воспоминаниях современников". М., 1961, с. 231), и с тех пор он имел доступ к Чернышевскому "во всякое время" (Дело Чернышевского, с. 71). После смерти Добролюбова на Антоновича стали смотреть как на его преемника. По свидетельству Г. З. Елисеева, "Чернышевский возлагал на него большие надежды в будущем" ("Шестидесятые годы". М. А. Антонович. Воспоминания. Г. З. Елисеев. Воспоминания. "Academia", 1933, с. 154). С "Современником", с сентября 1859 г. и вплоть до запрещения журнала в 1866 г., была связана вся литературная работа Антоновича. Антонович помогал Чернышевскому в подготовке собрания сочинений Добролюбова и довел издание до конца уже один после ареста Чернышевского. Некоторые рукописи и дневник Добролюбова, оставшиеся у него, Антонович бережно хранил и в 1888 г. возвратил Чернышевскому. Когда Антонович писал свои воспоминания, еще не были известны предшествовавшие аресту Чернышевского подготовительные меры III Отделения. Уже во время студенческих волнений 1861 г. за Чернышевским было установлено тайное наблюдение (А. Шилов. П. Г. Чернышевский в донесениях агентов III Отделения.-- "Красный архив", 1926, т. I (XIV), с. 122). Жандармов интересовало все: посетители, выезды из дома, получаемая и отправляемая корреспонденция, выбрасываемые рукописи; были подкуплены швейцар и прислуга. Однако необходимых для ареста фактов не обнаруживалось, и в апреле 1862 г. царю был представлен "Список лиц, у которых предполагается сделать одновременный строжайший обыск": первым в этом списке пятидесяти "неблагонадежных" значился Чернышевский (Дело Чернышевского, с. 133). Чтобы не возбудить общественного мнения, с обыском было решено повременить. Майские пожары 1862 г., устроенные, вероятно, полицией с провокационными целями, появление прокламации "Молодая Россия", открыто призывавшей к уничтожению самодержавия, развязали руки реакции. В мае была создана "особая следственная комиссия" под председательством А. Ф. Голицина, в июне закрыты воскресные школы и другие общественные учреждения, временно запрещены "Современник" и "Русское слово", начальникам губерний разослано распоряжение о невыдаче Чернышевскому заграничного паспорта. В записке III Отделения в Следственную комиссию Чернышевский аттестовался как опасный писатель, пользующийся авторитетом "преимущественно между молодым поколением, которое он старался возвысить в глазах общества и в котором видел лучших деятелей нашего времени"; он "составил себе отдельный круг знакомства по преимуществу из молодых людей, сделавшихся государственными преступниками" (там же, с. 11, 150). Туда же были отправлены анонимные письма "доброхотных защитников престола" с требованием немедленного ареста Чернышевского -- "коновода юношей", "хитрого социалиста", "врага общества" (там же, с. 146--147). Непосредственным поводом к аресту Чернышевского послужило перехваченное III Отделением письмо Герцена к Н. А. Серно-Соловьевичу с предложением издавать запрещенный "Современник" за границей (Герцен, XXVII, кн. I, с. 244). Несмотря на то что среди перехваченных писем Герцена не было ни одного, адресованного Чернышевскому, начальник III Отделения отдал распоряжение: "Литератора Чернышевского повелено арестовать вследствие найденных по арестовании чиновника Ветошникова на его имя писем от Герцена" ("Русская литература", 1970, No 1, с. 240). В агентурной записке от 7 июля 1862 г. зафиксировано: "Сегодня во 2 часу пришел к нему полковник Ракеев с надзирателем Мадьяновым, и только что они вошли, от Чернышевского вышли д-р Боков и Антонович" (Дело Чернышевского, с. 108). Печатается по журн. "Былое", 1906, No 3, с. 90--94, где опубликовано впервые. 1 Разрешение на свидание Антоновича и Елисеева с Чернышевским датировано 13 мая 1864 г. 19 мая генерал-губернатор Суворов предписал коменданту крепости дозволить видеться с Чернышевским его родным, а также Бокову и Некрасову. Но Некрасова в это время уже не было в Петербурге: он уехал за границу (Чернышевский, вып. 4, с. 226--227; Н. С. Ашукин. Летопись жизни и творчества Н. А. Некрасова. М.--Л., 1935, с. 297). 2 По имеющимся данным, Л. И. Розанов начал печататься в "Современнике" только с марта 1864 г. (В. Э. Боград. Журнал "Современник", 1848--1866. Указатель содержания. М.--Л., 1959).
Д.И. Писарев
Дмитрий Иванович Писарев (1840 - 1868) считал себя прямым продолжателем «реальной» критики Н.Г. Чернышевского и Н.А. Добролюбова. И для этого у него были не только субъективные основания. После смерти в 1861 году Добролюбова и ареста год спустя Чернышевского Писарев, сам арестованный 2 июля 1862 года и заключенный в Петропавловскую крепость, но добившийся права публично выступать с литературно-критическими и публицистическими статьями, как бы принимает эстафету демократической критики. Вместе с тем правильно понять своеобразие литературно-критической позиции Писарева можно лишь с учетом ее значительных отличий не только от критики «эстетической», «органической» (Аполлон Григорьев) или «почвеннической» (Н. Страхов), но и позиций Белинского, Чернышевского и Добролюбова.
Это отличие проявилось в равнодушии Писарева к такой теоретической предпосылке критики его предшественников, как диалектика. Писарев отбрасывает ее вместе с немецкими «умозрительными системами» от Шеллинга до Фейербаха. «Наше время,-- заявляет он в статье «Схоластика XIX века»(1861),-- решительно не благоприятствует развитию теории <..> Ум наш требует фактов, доказательств... <...> На этом основании мне кажется, что ни одна философия в мире не привьется к русскому уму так прочно и так легко, как современный, здоровый и свежий материализм. Диалектика, фразерство, споры на / словах и из-за слав совершенно чужды этому простому учению».
Немецкой классической философии Писарев противопоставляет методологию и выводы новейшего естествознаний и современной исторической науки, «опирающейся на тщательную критику источников». Собственную практическую программу действий Писарев вырабатывает в значительной степени на основании положений противника «метафизики», основателя позитивизма О. Конта (ему посвящена статья 1865 года «Исторические идеи Огюста Конта»), а также естественно-научного материализма К. Фохта, Л. Бюхнера и Я. Молешотта. Вульгарно-материалистическое представление о единстве физиологии и психологии, разделяемое Писаревым, приведет его, в частности, к выводу о бесполезности эстетики, о том, что она должна раствориться в физиологии.
Наряду с «дешевым материализмом» (Ф. Энгельс) Фохта - Молешотта составной частью мировоззренческой позиции Писарева стал и антропологизм., в целом послуживший у Писарева (как и у Белинского, Чернышевского, Добролюбова) освободительным идеям и вере критика в конечную победу человеческой природы, проникнутой борьбой за самосохранение и чувством «общечеловеческой солидарности», над гнетущим и искажающим ее обществом.
Своеобразна и социально-политическая предпосылка писаревской критики. Писарев - революционный демократ в том смысле, что он отнюдь не исключает возможность я законность революционного преобразования русского общества в интересах всех «голодных и раздетых». Ему вполне ясен и факт эксплуатации народа господствующими сословиями; это отчетливо дано понять в памфлете «Пчелы» (1862), статьях «Очерки из истории труда» (1863), «Генрих Гейне» (1867), «Французский крестьянин в 1789 году» (1868) и др. Но Писарев иначе, чем крестьянские революционеры Чернышевский и Добролюбов, растет вопрос о движущих силах общественного прогресса и оголив нем в настоящий момент народных масс. «Русский крестьянин...-- пишет он, например, в статье «Схоластика XIX века»,-- еще не в состоянии возвыситься до понятия собственной личности, возвыситься до разумного эгоизма и до уважения к своему «я»...». Решающую роль в русском общественном движении Писарев отводит не массам, но мыслящим, личностям,-- демократической интеллигенции, всем, кого критик, начиная со статья «Базаров» (1862), назовет «реалистами».
Центральная в критике Писарева теория «реализма» («реалистов») как особого мировоззренческого и поведенческого комплекса заключала в себе, наконец, и ответ на вопрос об отношении литературы к обществу и социальной функции искусства. Программа «реализма» - подлинное средоточие писаревской критики в ее сильных и слабые сторонах. Но прежде чем приступить к ее рассмотрению, скажем коротко о начальном периоде; деятельности Писарева, продолжавшемся с 1859 по 1860 год,
Дебютировав в журнале «для взрослых девиц», «Рассвет», Писарев поместил здесь разборы гончаровского «Обломова», «Дворянского гнезда» Тургенева и рассказа Л. Толстого «Три смерти». «В эти ранние дни моей... ранней юности,-- вспоминал он позднее,-- я был помешан, с одной стороны, на красотах науки, о которой не имел никакого понятия, а с другой, на красотах поэзии, которой представителем я считал, между прочим, г. Фета».
В ту пору еще студент Петербургского университета Писарев разделяет подходы и критерии «эстетической» критики. «Истинный художник,-- декларирует он, например, в статье об «Обломове»,-- стоит выше житейских вопросов, но не уклоняется от их разрешения, встречаясь с ними на пути своего творчества. Такой поэт смотрит глубоко на жизнь и в каждом ее явлении видит общечеловеческую сторону, которая затронет за живое всякое сердце и будет понятна всякому времени». В таланте Гончарова критику дороги «полная объективность, спокойное, бесстрастное творчество, отсутствие узких временных целей, профанирующих искусство».
Нотки будущего Писарева пробиваются, пожалуй, лишь в статье о «Дворянском гнезде» - в упреках Лизе Калитиной за пассивность, отсутствие собственного взгляда на жизнь, в идее «умственной самостоятельности» женщины.
Принципы «Эстетической» критики владели Писаревым, однако недолго. «В 1860 году,- писал он,- в моем развитии произошел довольно крутой поворот. Гейне сделался моим любимым поэтом, а в сочинениях Гейне стали нравиться самые резкие ноты его смеха. От Гейне понятен переход к Молешотту и вообще к естествознанию, а далее идет уже прямая дорога к последовательному реализму и к строжайшей утилитарности» («Промахи незрелой мысли», 1864}.
Приглашенный в 1861 году в журнал «Русское слово» (редактировался Г.Е. Благосветловым), Писарев в том же году публикуете нем ряд статей («Идеализм Платона», «Схоластика XIX века», «Стоячая вода», «Писемский, Тургенев и Гончаров», «Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова»), объединяемых двумя. взаимосвязанным и задачами. Это, во-первых, пропаганда «эмансипации человеческой личности» от семейных, сословно-кастовых, нравственно-идеологических оков, предрассудков господствующего общества, мешающих «чeлoвeку свободно дышать и развиваться». «...Что можно разбить,-- излагает критик ультиматум своего «лагеря»,- то и нужно разбивать; что выдержит удар, то годится, что разлетится вдребезги, то хлам». И, во-вторых, призыв к литературе максимально сблизиться с действительностью и практически послужить освобождению личности, анализируя в этом свете «вопросы частной нравственности и житейских отношений».
Реализацией последней задачи становится статья о повестях Писемского «Стоячая вода». В произведениях писателя критик отмечает моменты», изобличающие «грубость семейных отношений, неестественность нравственных воззрений, подавление личной самостоятельности гнетом общественного мнения...» «Мое дело,- объясняет Писарев свой нынешний подход к литературе,- обратить внимание читателя на те факты, которые всего более дают материалов для размышления».
Объемом подобного «материала» в произведениях того или иного художника оценивает теперь Писарев и его существенное значение. Отсюда полярно противоположное по сравнению с первой статьей об «Обломове» мнение критика о Гончарове и выдвижение на первое место даже не Тургенева, но Писемского - за густоту и яркость социальной бытописи и почтя «этнографический интерес» его романов, а также и критическое отношение к герою-фразеру.
Законченность, литературно-критическая позиция Писарева обретает в 1862 - 1864 годах, когда критик, по его словам, отстаивает то «совершенно самостоятельное направление мысли», которое находится в «самой неразрывной связи с действительными потребностями нашего общества» « Реалисты», 1864). Это и есть знаменитый писаревский «реализм».
Наступление с 1862 года общественной реакции в России не изменило революционной позиции Писарева. «Династия Романовых и петербургские бюрократы,- писал он в прокламации против царского агента барона Ф. Фиркса (псевдоним - Шедо-Ферроти),- должны погибнуть...» Вместе с тем народная революция представляется Писареву теперь еще менее возможной ввиду темноты и пассивности масс. Для достижения политической свободы и демократии нужны, считает он, иные - не ««механические», но «химические» средства. И соответствующие им деятели, нарождение которых в самой жизни для Писарева знаменовал тургеневский Базаров. Он-то и стал в глазах критика первым воплощением «реалиста». Мировоззренческий и поведенческий кодекс таких людей Писарев формулирует в статье 1864 года «Реалисты».
В основе теории реализма два принципа: 1 - прямой пользы и 2 - экономии умственных сил. Писарев рассуждает так: масса народа пребывает в порочней круге невежества и бедности и сама не в состоянии его разорвать. Помочь народу в этом могут только люди, обладающие знаниями и несущие их в массы,- мыслящая часть общества. Но она крайне малочисленна, и чтобы ее усилия по просвещению народа не пропадали даром, нужна строжайшая «экономия умственных сил», то есть их подчинение только тому, что действительно приносит пользу.
Самое полезное для общества сейчас, считает Писарев, это пропаганда естественно-научных материалистических знаний, так как только они научат людей правильно понимать потребности своей природы и, следовательно, действовать так, чтобы их личная польза (выгода) сочеталась с выгодой других людей, всего общества. (Отсюда, в частности, писаревский апофеоз науки, знаний.) Людей, обладающих этим пониманием, мало. Значит, надо прежде всего их умножить, создав поколение демократической интеллигенции, массовый тип «мыслящего работника», «интеллигентного пролетария"".
Поколение «реалистов» (а не нигилистов, как обозвали базаровых их идеологические и социальные антиподы) сделает ненужными прежних «лишних людей» - фразеров-идеалистов Рудиных и Бельтовых.
Отсюда и насущные - «реалистические» - задачи современной русской литературы. Она должна быть подчинена также требованиям прямой пользы и «экономии умственных сил». Она вносит в общество естественно-научные знания, способствуя правильному разумению человеком своей природы, а также формируя критическое: мышление. Она дает для последнего обильный материал из всех сфер общественной жизни. Наконец, она создает в своих произведениях образы «реалистов» с «реалистических» же авторских позиций. Потому что, утверждает Писарев, «кто не реалист, тот не поэт, а просто даровитый неуч или ловкий шарлатан.
В глазах Писарева «чистое искусство» не только бесполезно, но и вредно, так как отвлекает умственные силы общества от решения «настоятельных потребностей современной гражданской жизни». В статье «Цветы невинного юмора» (1864), вызванной упреком в неоправданной апологии естественных наук, Писарев причислил к авторам «чистого искусства» даже Салтыкова-Щедрина, сатира которого-де не ориентирована на существенную пользу.
В пропаганде «реализма» заключена, по Писареву, непосредственна цель и оправдание (польза) и современной литературной критики. « Разбирая роман или повесть,- говорит критик в статье « Роман кисейной девушки» (1865),- я постоянно имею в виду не литературное достоинство данного произведения, а ту пользу, которую из него можно извлечь «для миросозерцания моих читателей». Необходимо, чтобы в критическом отзыве «высказался взгляд-критика на явления жизни, отражающиеся в литературном произведении». Просвещению читателей в духе «реализма» может послужить и автор, «равнодушный к живым потребностям современности». В этом случае критика достигнет своей цели, вскрывая обычные, по мнению Писарева, причины этого равнодушия: «невежество данного субъекта, или одностороннее развитие, или слабоумие, или молчалинство».
В любом случае критика в понимании Писарева, не способ анализа художественных произведений, но агент насущных потребностей общества.
Упование Писарева не столько на народ, сколько на критически мыслящих личностей объясняет пересмотр им ряда оценок Добролюбова. Вопреки Добролюбову он называет (в статье «Женские типы в романах и повестях Писемского, Тургенева и Гончарова») произведением «чистого искусства» роман Гончарова «Обломов», а в характере главного героя видит не типическое лицо, но «клевету», (в смысле выдумки) на русскую жизнь. Он не согласен с мнением о тургеневском Инсарове как предвестнике русских «людей дела» на том основании, что герой «Накануне» - плод авторской фантазии, сверх того, в интеллектуальном отношении человек дюжинный. В статье «Мотивы русской драмы» (1864) была негативно оценена личность Катерины («Гроза» Островского), в которой Добролюбов увидел символ зреющего народного протеста. Не видя у Катерины примет «умной и развитой личности», Писарев считает ее всего лишь жертвой неосознанных страстей и фантазий, этаким «вечным дитем». Да и вообще, по мнению критика, русская жизнь лишена подлинно драматических коллизий, возникающих лишь при столкновении «реалиста» с косным обществом.
Антищедринская статья «Цветы невинного юмора», представлявшая сатирика любителем смеха для смеха, иронизирующим над якобы уже отжившим явлением (имелось в виду крепостное право и его последствия), породила длительную и жестокую полемику «Русского слова» с «Современником» (1864 - 1865 гг.), нанесшую значительный вред этим демократическим органам. С обеих сторон (от имени «Современника» выступали Щедрин и М. Антонович, от имени «Русского слова» - Писарев и В. Зайцев) было допущено множество передержек и колкостей - в частности, в связи с различным отношением к некоторым аспектам недавно опубликованного романа Чернышевского «Что делать?». На одном из эпизодов этой полемики надо остановиться.
Речь идет об отношении к Базарову и вообще базаровскому типу. Если Антонович усмотрел в нем клевету на молодое поколение (в статье «Асмодей нашего времени», 1862), то Писарев, напротив, «все наше молодое поколение с своими стремлениями и идеями» («Базаров», 1862). К Базарову Писарев возвращается в программных «Реалистах», «Мыслящем пролетариате» (первоначальное название - «Новый тип», 1865). Это излюбленный герой критика, затмить которого в его глазах смог, пожалуй, лишь Рахметов, в котором, однако, Писареву виделось развитие базаровского типа. Именно в Базарове критик усмотрел совокупность основных черт «реалиста»: он прошел школу труда и лишений, «сделался чистым эмпириком», в жизни руководствуется «расчетом» (понимает, что «быть честным очень выгодно»); это личность свободная от гнета преданий, авторитетов, самостоятельная. «Реалист» презирает все мечтательное, туманное, чуждое жизни и потребностям здорового организма (весь «романтизм», «эстетизм»), он материалист-естественник, распространяющий знания и идущий к цели прямо, честно и энергично. В отличие от печориных, имеющих «волю без знания», и рудиных, владеющих «знанием без воли», «реалисты» базаровы имеют знания, и волю», причем мысль и воля у них «сливаются в одно целое».
Вернемся к писаревской трактовке задач литературной критики.
В конкретном преломлении пропаганда критикой «реализма» у Писарева означала:
1) борьбу за базаровых-реалистов» и против их клеветников; 2) показ несостоятельности людей, далеких от «реалистов»; 3) разоблачение чуждых «реалисту» ценностей и теорий; 4) разоблачение мнимых «реалистов»; 5) анализ материалов, способствующих умственному формированию людей «нового типа».
В рамках первой задачи написана статья «Мыслящий пролетариат» - о героях романа Чернышевского «Что делать?», принадлежащих, как подчеркивает критик, «к базаровскому типу», но обрисованному «отчетливее... и гораздо подробнее».
Из содержательных аспектов произведения Писарев прежде всего пропагандирует мысль об освобождающей и восстанавливающей личность миссии свободного коллективного труда, а также этику «разумного эгоизма», позволившую «новым людям» приобрести гармоническое единство «долга и свободного влечения» (необходимости и свободы), разума и чувства, себялюбия и альтруизма. Он разделяет оптимизм автора, веру а способность обыкновенных людей очеловечить окружающие их обстоятельства и таким образом изменить к лучшему свою жизнь. С особым вниманием отнесся критик к фигуре Рахметова, которую называет «титанической» и (в отличие от, по его мнению, придуманного тургеневского Инсарова) вполне живой. Рахметов для Писарева - продолжение и уже практическое воплощение критической мысли Базарова. Это революционер, деятельность которого при соответствующем настроении масс признается критиком «необходимой и незаменимом».
Статья «Мыслящий пролетариат» была декларацией и программой действий для людей «нового типа», призванного сменить в русском общественно-освободительном движении всякого рода романтиков и скептиков, идеалистов-мечтателей. К «новым людям» отнесет Писарев в статье « Подрастающая гуманность» и демократа Рязанова из романа В. Слепцова «Трудное время».
Как ответ клеветникам этого типа людей можно рассматривать статью «Сердитое бессилие» (1865), где Писарев с уничтожающей иронией анализирует антинигилистический роман Клюшникова «Марево». Прибегнув на этот раз к собственно эстетическим критериям, критик показывает не только нравственную, но и литературную несостоятельность автора в обрисовке своих отрицательных («нигилисты» Инна и Николай Горобец, аристократ Броне к ни) и положительных (Русанов) героев.
В статье с выразительным названием « Промахи незрелой мысли» (1864) Писарев обращается к трилогии «Детство. Отрочество. Юность», рассказам «Утро помещика» и «Люцерн» Л. Толстого. Смысл выступления в анализе причин того, почему люди типа Нехлюдова и Иртеньева, «очень неглупые и совсем не подлые» оказываются, как полагает Писарев, бесполезными в жизни. Обстоятельно рассмотрев по обыкновению два-три эпизода названных произведений (избиение Нехлюдовым крепостного слуги Васьки в «Юности», крах барской филантропии в «Утре помещика»), критик объясняет беды толстовских героев - их оторванным от насущных жизненных проблем воспитанием, а главное, интеллектуальным «невежеством», то есть равнодушием к выводам современного естественнонаучного знания.
Своего рода воспитательной акцией в интересах людей «нового типа» можно рассматривать статью 1865 года « Роман кисейной девушки» - на материале повестей Н.Г. Помяловского «Мещанское счастье» и « Молотов». Писарев солидарен с Помяловским в отрицательном отношении к тезисам: «среда заела», «обстоятельства погубили». «Люди, которые на что-нибудь годятся,-- пишет он,-- борются с... обстоятельствами и по меньшей мере умеют отстоять против них свое собственное нравственное достоинство». Однако герой дилогии Молотов не удовлетворяет критика, хотя он «умный и развитый пролетарии «. Он был «барином» в отношениях к Леночке Илличевой. Не сумел «внести... свет и теплоту в существование окружающих». Почему? Потому что «плебей Молотов» не был «глубокой натурой» в роде Базарова и не обладал «сильной и горячей верой в человеческую природу». Словом, для успешного противостояния пошлым и рутинным обстоятельствам «реалисту» недостаточно умственного развития, необходимо сочетать его с развитыми же естественными (в антропологическом смысле) потребностями. Этот вывод, по мысли Писарева, и должен сделать читатель «простой истории Молотова».
Отмежевать людей «нового типа» от их мнимых единомышленников в жизни и в литературе - одна из задач Писарева в статье «Борьба за жизнь» (J867 - 1868), написанной в связи с романом Достоевского «Преступление и наказание». Писарев понимает, что противники базаровско-рахметовского типа не преминут в целях дискредитации отождествить его с убийцей Раскольниковым, также «пролетарием» и теоретиком. Все внимание критика поэтому сосредоточено на двух пунктах: 1) доказательстве того, что причиной преступления Раскольникова была не теория, а его «исключительное положение» (нищета, истощение физических и нравственных сил), 2) показе несостоятельности теории героя Достоевского, ее претензии на связь с передовыми (в частности, революционными) идеями.
Целый ряд писаревских публикаций, в особенности посвященных проблемам историческим и социальным («Пчелы», «Очерки истории труда». «Популяризаторы отрицательных доктрин» и др.), призван дать читателю обширный материал для формирования критического мышления и негативного отношения к существующему положению вещей. Сюда же следует отнести и статью «Погибшие и погибающие» (1866), где критик в связи с «Очерками бурсы» Помяловского и «Записками из мертвого дома» Достоевского остроумно сопоставляет и взаимообусловливает русскую школу (воспитание) и русский острог. Они связаны как причина и следствие.
Прямым противником «реалистическому» миросозерцанию и поведению для Писарева была вслед за чистым искусством эстетика. В рамки этого понятия критик включал не только идеалистические эстетические теории. Это был синоним миросозерцания, основанного на идеализме и отвлеченном мышлении и проникнутого, как считал критик, мечтательностью, разладом слова и дела - вследствие праздности, существования за чужой счет и неразумного эгоизма. «Эстетик и реализм,- заявлял Писарев в «Реалистах»,- ... находятся в непримиримой вражде между собою, и реализм должен радикально»« истребить эстетику, которая в настоящее время отравляет и обессмысливает все отрасли нашей научной деятельности».
В свете этого толкования эстетики следует понимать нашумевший поход Писарева против наследия Пушкина (а заодно и его интерпретациях у Белинского), предпринятый в статье «Пушкин и Белинский» (1865). По мнению критика, Пушкин и его поэзия стали; знамением и опорой неисправимых романтиков и литературных филистеров. Следовало, считал он, развенчав Пушкина, лишить противников этой опоры.
Надо отдать должное Писареву: его аргументация и сегодня в состоянии смутить неискушенного читателя. Критик не находит примет действительно передовых идей ни в Онегине, скучающем, по его мнению, не от отсутствия сферы для деятельности, но от развратившей его волю, притупившей разум и чувства праздности, ни в Татьяне, которой Писарев вменяет в вину даже ее возникшее с первого взгляда чувство. Заурядным, чувственно влюбленным молодым помещиком выглядит Ленский. «Онегин» - вовсе не энциклопедия и не исторически ценное произведение, так как в нем обойден главный вопрос времени - крепостное право (на этом основании роману противопоставлено грибоедовское «Горе от ума»).
Еще в меньшей степени выдерживает критику мысли, по Писареву, пушкинская лирика, таящая под мнимопоэтической завесой незначительное, а то и пошлое содержание. С особой яростью обрушивается критик на пушкинские стихи 30-х годов о поэте и поэзии, усматривая в них прямую проповедь асоциального «чистого искусства». В целом наследие Пушкина, рассмотренное с точки зрения насущной пользы, объявлялось отрицательным и вредным, сам поэт - только «стилистом» и «версификатором».
По-своему последовательная писаревская критика Пушкина на деле оказалась совершенно антиисторичной, а в трактовке художественного содержания и вульгарной.
Итоговым выступлением Писарева против эстетики и эстетиков стал трактат «Разрушение эстетики» (1865), в котором критик дал огрубленную трактовку ряда идей магистерской диссертации Чернышевского. Здесь же была высказана мысль о возможности либо успешной замены искусства (поскольку оно не больше как комментарий к действительности) социальными науками, либо вообще его упразднения. В первую очередь этому подлежат, по мнению Писарева, живопись, скульптура и музыка.
Из всей предшествующей литературы Писарев советовал отобрать лишь то, что «может содействовать нашему умственному развитию», то есть формированию и умножению «реалистов». Эта установка фактически лишала писаревскую критику историко-литературной заинтересованности, что объясняет и отсутствие в ней историко-литературной концепции.
Историю литературы Писарев подменяет сменой культурно-исторических типов: Онегин и Печорин уступили место Бельтову и Рудину, время которых, в свою очередь, миновало навсегда с момента появления Базарова, Лопухова и Рахметова.
После закрытия в 1866 году журнала «Русское слово» Писарев после недолгого сотрудничества в журнале Г. Благосветлова «Дело» переходит в 1867 году в «Отечественные записки», с 1868 года редактируемые Некрасовым и Салтыковым-Щедриным. Этот последний период в деятельности Писарева отмечен сдвигом в его представлениях о роли народных масс в истории, наметившиеся в статьях «Генрих Гейне» и особенно - «Французский крестьянин в 1789 году». Здесь критик анализирует с явной оглядкой на Россию факторы, позволившие забитому и невежественному французскому крестьянину XVIII столетия вырасти в сознательного участника революции. Трагическая смерть в 1868 году (Писарев утонул) оборвала дальнейшее идейное развитие критика.
Считая себя продолжателем «реальной» критики Чернышевского и Добролюбова, Писарев на деле интерпретировал ее в смысле откровенного утилитаризма и публицистичности. Утилитарен в своей основе и его взгляд на искусство. В отличие от Белинского, Чернышевского Писарев, требуя от литературы мыслей, идей, практически не отграничивает идею поэтическую от отвлечен1|О-логической. Он игнорирует категорию художественности, которую подменяет набором технических приемов и средств (вроде ясности и наглядности изложения и т.п.). И своих разборах - точнее, разговорах по поводу литературных произведений - Писарев, как правило, игнорирует авторскую позицию. «Приступая к разбору нового романа г. Достоевского,- говорит он в статье «Борьба за жизнь»,- я заранее объявляю читателю, что мне нет никакого дела ни до личных убеждений автора... ни до общего направления его деятельности... ни даже до тех мыслей, которые автор старался провести в своем произведении».
По существу, Писарев относится к художественному образу как к жизненному факту. Естествен вопрос: не следовало ли в этом случае непосредственно обратиться к жизни? Зачем было брать в посредники литературу?
Во-первых, затем, что художественный образ - уже (пусть критик и недооценивает это) обобщение. Разговор е его помощью о жизни приобретает не только конкретность, но и особый масштаб. Во-вторых, Писарев (и в этом он литератор, а не только публицист) великолепно умел доразвить жизнеподобную логику того или иного литературного образа, в особенности когда она объективно совпадала с направленностью его мысли. Примеры тому - анализ образа либерала Щетинина из "Трудного времени» Слепцова или системы воспитания в «Очерках бурсы» Помяловского.
Огромной популярности статей Писарева в 60-е годы содействовал его блестящий талант полемиста. Логический аппарат критика и сейчас производит чарующее впечатление. Как, впрочем, и стиль: точный, лаконичный и в то же время афористичный: экспрессивный. Он сочетает иронию и сарказм с патетикой призывов и негодования, всегда бесстрашных и предельно искренних.
Мы рассмотрели литературно-эстетические позиции трех крупнейших представителей «реальной» критики. Подведем итог.
Генетически связанная с наследием Белинского 40-х годов, «реальная» критика в своем развитии с середины 50-х по конец 60-х годов эволюционировала в направлении все большей публицистичности и утилитаризма. Став определяющими в статьях Писарева, эти тенденции придали «реальной» критике на этом ее этапе характер не столько противоядия, сколько прямой противоположности критики «эстетической.
Если «эстетическая» критика допускала отражение временных, преходящих сторон действительности в искусстве лишь в свете ценностей (устремлений, коллизий) вечных, общечеловеческих, то для Писарева литература ценна лишь постольку, поскольку служит интересам «ищущей минуты», содействует «общественному сознанию» современников. Апология художественности как основного условия нравственного и общественного значения литературы сменяется у Писарева пропагандой непосредственной пользы, тезис об объективности, беспристрастности и независимости художника - идеей откровенной тенденциозности (субъективности) и подчинения писателя насущным просветительским и воспитательным задачам времени.
Наконец, анализ художественного произведения с точки зрения его художественной состоятельности и непреходящего значения заменяется использованием его в качестве материала для критичеcкой оценки умственного и социально-политического сocтoяния современного общества. Отсюда выдвижение Писаревым на первый план не Тургенева, Гончарова или Л. Толстого, Достоевского, но сначала Писемского, а затем Помяловского и Чернышевского. Отсюда же негативное отношение в целом к поэзии («Стихотворцы отходят на второй план») и предпочтение ей романа - в значении «гражданского эпоса», приближающегося по своему характеру к «серьезному исследованию» («Реалисты»).
Если «эстетическая критика» исходила в своих представлениях о действительности и искусстве из превосходства общего над частным, вечного и «неизменного» над текущим и преходящим психологического над социальным, то «реальная» критика на стадии Писарева заняла здесь позицию полярно противоположную. Диалектическая взаимосвязь и взаимозависимость названных начал, свойственная критике зрелого Белинского и нашедшая свое воплощение в его учении о пафосе, не была унаследована ни «эстетической», ни «реальной» критикой.
Чернышевский Николай Гаврилович - видный общественный деятель XIX века. Знаменитый русский писатель, критик, ученый, философ, публицист. Самое известное его произведение - роман «Что делать?», который оказал очень большое влияние на общество своего времени. В этой статье мы поговорим о жизни и творчестве автора.
Чернышевский: биография. Детство и юность
Родился 12 (24) июля 1828 года в Саратове. Его отец был протоиреем местного Александро-Невского кафедрального собора, происходил из крепостных крестьян села Чернышева, отсюда берет начало и фамилия. Первое время обучался дома под надзором отца и двоюродной сестры. Был также у мальчика француз-гувернер, обучавший его языку.
В 1846 году Чернышевский Николай Гаврилович поступил в Петербургский университет на историко-филологическое отделение. Уже в это время начинает складываться круг интересов будущего писателя, которые позднее найдут отражение в его произведениях. Юноша изучает русскую литературу, читает Фейербаха, Гегеля, философов-позитивистов. Чернышевский осознает, что главное в человеческих поступках - это польза, а не отвлеченные идеи и бесполезная эстетика. Наибольшее впечатление на него произвели работы Сен-Симона и Фурье. Их мечта об обществе, где все равны, показалась ему вполне реальной и достижимой.
Окончив в 1850 году университет, Чернышевский возвратился в родной Саратов. Здесь он занял место учителя словесности в местной гимназии. От учеников он нисколько не скрывал своих бунтарских идей и явно думал больше о том, как преобразить мир, нежели об обучении детей.
Переезд в столицу
В 1853 году Чернышевский (биография писателя представлена в этой статье) решает бросить преподавание и перебраться в Петербург, где начинает публицистическую карьеру. Очень быстро он стал самым видным представителем журнала «Современник», куда его пригласил Н. А. Некрасов. В начале своего сотрудничества с изданием Чернышевский сосредоточил все свое внимание на проблемах литературы, поскольку политическая ситуация в стране не позволяла открыто высказываться на более животрепещущие темы.
Параллельно с работой в «Современнике» писатель в 1855 году защищает диссертацию на тему «Эстетические отношения искусства к действительности». В ней он отрицает принципы «чистого искусства» и формулирует новое воззрение - «прекрасное - есть сама жизнь». По мнению автора, искусство должно служить на благо людям, а не превозносить самое себя.
Эту же мысль Чернышевский развивает в «Очерках гоголевского периода», опубликованных в «Современнике». В этом труде он проанализировал самые известные произволения классиков с точки зрения озвученных им принципов.
Новые порядки
Столь необычными взглядами на искусство и прославился Чернышевский. Биография писателя говорит о том, что у него были как сторонники, так и ярые противники.
С приходом к власти Александра II политическая обстановка в стране резко изменилась. И многие темы, которые раньше считались запретными, стало разрешено обсуждать публично. Кроме того, вся страна ждала от монарха реформ и значительных перемен.
«Современник», возглавляемый Добролюбовым, Некрасовым и Чернышевским, не остался в стороне и участвовал во всех политических обсуждениях. Активнее всех печатался Чернышевский, который старался высказать свое мнение по любому вопросу. Кроме того, он занимался рецензированием литературных произведений, оценивая их с точки зрения полезности обществу. В этом отношении от его нападок сильно пострадал Фет, вынужденный в итоге покинуть столицу.
Однако наибольший резонанс получило известие об освобождении крестьян. Сам Чернышевский воспринял реформу как начало еще более серьезных изменений. О чем часто писал и говорил.
Арест и ссылка
Творчество Чернышевского привело к аресту. Случилось это 12 июня 1862 года, писатель был взят под стражу и заключен в Петропавловскую крепость. Обвиняли его в составлении прокламации под названием «Барским крестьянам от их доброжелателей поклон». Это воззрение было написано от руки и передано человеку, который оказался провокатором.
Еще одним поводом для ареста стало перехваченное тайной полицией письмо Герцена, в котором было высказано предложение выпускать в Лондоне запрещенный «Современник». При этом Чернышевский выступал в роли посредника.
Следствие по делу велось полтора года. Писатель все это время не сдавался и активно боролся со следственным комитетом. Протестуя против действий тайной полиции, он объявил голодовку, которая длилась 9 дней. Одновременно с этим Чернышевский не оставил свое призвание и продолжал писать. Именно здесь им был написан роман «Что делать?», позднее изданный частями в «Современнике».
Вердикт писателю был вынесен 7 февраля 1864 года. В нем сообщалось, что Чернышевского приговорили к 14 годам каторжных работ, после которых он должен будет навсегда поселиться в Сибири. Однако Александр II лично сократил время каторги до 7 лет. В общей сложности в заключении писатель провел более 20 лет.
За 7 лет Чернышевского не раз переводили из одной тюрьмы в другую. Он побывал в Нерчинской каторге, Кадаинской и Акатуйской тюрьмах и Александрийском Заводе, где до сих пор сохранился дом-музей имени писателя.
После окончания каторжных работ, в 1871 году, Чернышевского отправили в Вилюйск. Через три года ему официально было предложено освобождение, но писатель отказался писать ходатайство о помиловании.
Взгляды
Философские взгляды Чернышевского на протяжении его жизни были резко бунтарскими. Писателя можно назвать прямым последователем русской революционно-демократической школы и прогрессивной западной философии, в особенности социал-утопистов. Увлечение в университетские годы Гегелем привело к критике идеалистических воззрений христианства и либеральной морали, которую писатель считал «рабской».
Философию Чернышевского называют монистической и связывают ее с антропологическим материализмом, так как он акцентировал внимание на вещном мире, пренебрегая духовностью. Он был уверен, что естественные потребности и обстоятельства формируют нравственное сознание человека. Если удовлетворить все потребности людей, то личность расцветет и не будет никаких нравственных патологий. Но чтобы этого достичь, нужно серьезно изменить условия жизни, а это возможно только через революцию.
Его этические нормы базируются на антропологических принципах и концепции разумного эгоизма. Человек относится к миру природы и подчиняется ее законам. Чернышевский не признавал свободы воли, заменяя ее принципом причинности.
Личная жизнь
Довольно рано женился Чернышевский. Биография писателя говорит о том, что это произошло в 1853 году в Саратове, избранницей стала Ольга Сократовна Васильева. Девушка имела большой успех в местном обществе, но почему-то предпочла тихого и неловкого Чернышевского всем своим поклонникам. В браке у них родились два мальчика.
Семья Чернышевского жила счастливо до тех пор, пока писателя не арестовали. После того как его отправили на каторгу, Ольга Сократовна навестила его в 1866 году. Однако ехать в Сибирь вслед за мужем отказалась - ей не подходил местный климат. Двадцать лет она прожила одна. За это время у красивой женщины сменилось несколько любовников. Писатель нисколько не порицал связей жены и даже писал ей о том, что женщине вредно долго оставаться одной.
Чернышевский: факты из жизни
Приведем несколько примечательных событий из жизни автора:
- Маленький Николай был невероятно начитан. За свою любовь к книгам он даже получил прозвище «библиофаг», то есть «пожиратель книг».
- Цензура пропустила роман «Что делать?», не заметив в нем революционной тематики.
- В служебной переписке и документации тайной полиции писателя называли «врагом Российской империи номер один».
- Ф. М. Достоевский был ярым идейным противником Чернышевского и откровенно с ним спорил в своих «Записках из подполья».
Самое известное произведение
Поговорим о книге «Что делать?». Роман Чернышевского, как уже отмечалось выше, был написан во время ареста в Петропавловской крепости (1862-1863). И, по сути, являлся ответом произведению Тургенева «Отцы и дети».
Готовые части рукописи писатель передавал в следственную комиссию, которая вела его дело. Цензор Бекетов проглядел политическую направленность романа, за что вскоре был отстранен от должности. Однако это не помогло, так как произведение к тому времени уже было опубликовано в «Современнике». Номера журнала попали под запрет, но текст уже был не раз переписан и в таком виде разошелся по всей стране.
Настоящим откровением стала для современников книга «Что делать?». Роман Чернышевского мгновенно стал бестселлером, его читали и обсуждали все. В 1867 году произведение было издано в Женеве силами русской эмиграции. После этого его перевели на английский, сербский, польский, французский и другие европейские языки.
Последние годы жизни и смерть
В 1883 году Чернышевскому разрешают переехать в Астрахань. К этому времени он уже был больным человеком преклонных лет. В эти годы за него начинает хлопотать сын Михаил. Благодаря его стараниям писатель в 1889 г. переселяется в Саратов. Однако в этом же году он заболевает малярией. Скончался автор 17 (29) октября от кровоизлияния в мозг. Был похоронен на Воскресенском кладбище в Саратове.
Память о Чернышевском жива до сих пор. Его произведения продолжают читать и изучать не только литературоведы, но и историки.
Во всех этих стихах Некрасов говорит о духовно близких ему людях, единомышленниках и соратниках по борьбе. После смерти Добролюбова и ареста Чернышевского Некрасов писал:
Узы дружбы, союзов сердечных -
Всё порвалось: мне с детства судьба
Посылала врагов долговечных,
А друзей уносила борьба.
Песни вещие их не допеты,
Пали жертвою злобы, измен
В цвете лет; на меня их портреты
Укоризненно смотрят со стен.
Многие стихотворения и поэмы Некрасова посвящены описанию народной и, в частности, деревенской жизни. Николай Алексеевич рос на Волге. Образ великой русской реки постоянно встречается в его произведениях. На берегах Волги поэт не только провел детство и раннюю юность, но, будучи уже общепризнанным поэтом России, он постоянно приезжал в эти с детства любимые места. Связь Некрасова с родным краем на протяжении всей жизни постоянно оказывала влияние на его творчество. Несмотря на то что поэт был всегда занят, что в его петербургской квартире с утра до позднего вечера кипела напряженная творческая работа, он находил время, чтобы приехать в родные места, побродить с ружьем по окрестным полям и лесам. «Круг его летней охоты - луга смежных губерний: Ярославской, Костромской, Владимирской. Он их хорошо знал, и большая часть его типов принадлежит средней России»,- вспоминала сестра поэта Анна Алексеевна.
Запас впечатлений и жизненных наблюдений, собранный поэтом во время охотничьих странствий, помогал ему создавать правдивые, реалистические произведения. Многие истории, услышанные Некрасовым от крестьян, легли в основу его стихотворений и поэм. Так, например, «Орина, мать солдатская» ему сама рассказывала свою ужасную жизнь»,-вспоминала Анна Алексеевна.
В тридцатых годах нашего века в деревне Острецово Костромской области еще бытовало предание, связанное с именем Некрасова. Жители этой деревни считают, что героиня стихотворения «Орина, мать солдатская» «списана с натуры». Это их односельчанка Орина, дом которой до сих пор стоит на краю деревни. По их словам, однажды к Орине зашел усталый, долго плутавший по лесу охотник, которого она позвала в избу, напоила чаем и долго рассказывала ему о своем сиротском, вдовьем житье. Крестьяне считают, что этим охотником был Некрасов. Поэт действительно часто охотился в соседнем Буйском уезде.
Знаменитая поэма «Коробейники» тоже связана с крестьянином-охотником Г. Я. Захаровым, которому поэт и посвятил это произведение.
Некрасов познакомился с Захаровым в Костроме, стал приезжать к нему в деревню Шоду, находящуюся в 50-60 верстах от города, подружился с ним и его семьей. Однажды на охоте Гаврила Яковлевич рассказал Некрасову об убийстве двух коробейников, которое произошло неподалеку от Шоды. Этот рассказ с незначительными изменениями и лег в основу поэмы.
Когда Некрасов прислал своему другу-приятелю Захарову оттиск «Коробейников», то произведение это оказалось настолько близким к рассказу Гаврилы Яковлевича, что его брат испугался «подарочка» и в сердцах воскликнул: «Ну вот, рассказал ему на свою голову, теперь по книжке узнают, пойдут допросы, замучают».
А подарочек действительно был замечательным: в героях поэмы «Коробейники» и Гаврила Яковлевич и его жена Марианна Родионовна узнали самих себя. Поэт наделил героев этого произведения и внешностью и характерами супругов Захаровых. Это и был «подарочек», о котором говорится в посвящении к поэме.
Начало «Коробейников» стало народной песней, которую поют по всей нашей стране.
Кто из нас не помнит стихов о дедушке Мазае и описания деревни, в которой он жил?!
Вся она тонет в зеленых садах;
Домики в ней на высоких столбах
(Всю эту местность вола понимает,
Так что деревня весною всплывает,
Словно Венеция). Старый Мазал
Любит до страсти свой низменный край.
И это стихотворение также имеет под собой реальную основу. Под Костромой, в Заречье, до пятидесятых годов нашего века сохранялся почти в неприкосновенности «край деда Мазая»-сторона лесов, озер и болотных пустошей. В этом «низменном крае» была деревенька Малые Вежи. Рядом с ней стояло село с широко распространенным в старое время названием «Спас». Оно слилось с Вежами и стало называться Спас-Вежи. Именно здесь жил приятель Некрасова - рыбак и охотник Мазай. В этих же краях до последнего времени жили его потомки Мазаевы.
