ЖИВАЯ РЕЧЬ ЛАНДАУ
Академик Е.М. Лифшиц
21 год отделяет нас от трагического случая, прервавшего блестящую деятельность Льва Давидовича Ландау. Уже никто из тех, кто избирает теперь теоретическую физику делом своей жизни, не имеет возможности получить напутствие от человека, дверь к которому была открыта всякому, ищущему его совета в науке. Отходит в прошлое, обрастая легендами, и облик этого необыкновенного человека. Даже самые яркие воспоминания тех, кто имел счастье находиться среди его близких учеников и друзей, не могут передать в полной мере своеобразие, блеск и обаяние его личности.
Всякие воспоминания неизбежно несут в себе что-то и от личности вспоминающего, и лишь прямая, не искаженная никем другим речь человека раскрывает свойства его души.
Живую речь человека доносят после смерти его письма. Но письма Лев Давидович писал с большим трудом и писал нечасто. Ему вообще было трудно излагать свои мысли на бумаге (так, на одно из предложений написать популярную статью он отвечает: «Вы, возможно, слышали, что я совершенно не способен к какой-либо писательской деятельности, и все, написанное мной, всегда связано с соавторами»). Ему было нелегко написать даже статью с изложением собственной (без соавторов!) научной работы, и все такие статьи в течение многих лет писались для него другими. Непреодолимое стремление к лаконичности и четкости выражений заставляло его так долго подбирать каждую фразу, что в результате труд написания чего угодно - будь то научная статья или личное письмо - становился мучительным...
Тем более замечательно и характерно для его высокого чувства долга, что Лев Давидович всегда (хотя иногда и не сразу) отвечал на письма тех, кто обращался к нему за советом или помощью («Отвечаю с задержкой, отнюдь не принципиальной, а связанной только с тем, что я с трудом пишу письма и поэтому очень долго собираюсь»; и снова: «Извините за задержку, связанную с моей крайней антипатией к эпистолярному искусству»).
В течение многих лет он диктовал эти письма прямо на машинку в секретариате Института физических проблем, расхаживая по комнате и тщательно обдумывая каждую фразу. Нине Дмитриевне Лошкаревой, многолетнему референту института, мы обязаны тем, что копии этих писем - хотя они были «личные», а не «служебные» - сохранились.
Много писалось о том, что Ландау был не только гениальным физиком, но и учителем по призванию. Объединение в одном лице этих двух качеств в таком масштабе встречается нечасто в истории науки; в этом отношении позволительно сравнить Ландау с его собственным учителем - великим Нильсом Бором. Хотя в их эмоциональном облике и свойствах характера было мало общего - доведенная до предела мягкость Бора не была похожа на экспансивность и резкость Ландау, - общим у них было нечто гораздо более глубокое: абсолютная бескомпромиссность в науке сочеталась с доброжелательностью к людям, готовностью помочь тому, кто искал свой путь в науке, умением радоваться чужому таланту и чужим научным успехам.
Естественно поэтому, что в переписке Льва Давидовича значительное место занимали ответы молодежи, обращавшейся к нему с вопросами, как и чему учиться. Эти ответы не только демонстрируют качества души Льва Давидовича, в них он многократно высказывал свои взгляды на обучение будущих физиков; эти взгляды будут интересны и новому поколению научной молодежи.
Студент одного из пензенских втузов пишет Льву Давидовичу о том, что много труда тратит на работу в лаборатории кафедры физики, но теряется перед множеством того, что надо знать. «Я еще в самом начале своего пути, мне плохо видны дороги, ведущие в науку, и я очень прошу помочь мне организоваться, взять правильное направление. А помочь Вы могли бы мне просто и очень многим: если бы Вы могли написать мне план, своего рода программу, что мне нужно изучить и в какой последовательности». Лев Давидович отвечает:
Дорогой тов. Б.!
Вы, по-видимому, всерьез интересуетесь физикой, и мне бы очень хотелось помочь Вам. Очень хорошо, что Вы понимаете, что для научной работы Вам нужно многому научиться.
Что касается того, чему Вам надо обучаться, то это очень существенно зависит от Ваших будущих планов. Дело в том, что современные физики бывают двух сортов - теоретики и экспериментаторы. Теоретики пишут пером формулы на бумаге, а экспериментаторы работают с приборами в лабораториях. Естественно, что этим двум категориям необходимо не вполне одинаковое образование. Ясно, что теоретическое образование теоретиков должно быть гораздо более полным и глубоким, хотя, конечно, и экспериментаторам нужно знать довольно много.
Поэтому обдумайте этот вопрос и напишите мне, каковы Ваши намерения. Тогда я охотно пришлю Вам соответствующие программы, после изучения которых Вы, как мне кажется, будете достаточно подготовлены для начала.
С наилучшими пожеланиями Ваш
Л. Ландау.
Рабочий Л. пишет Льву Давидовичу: «Через неделю я уезжаю из Москвы и буду бесконечно благодарен Вам, если Вы найдете время дать мне несколько советов о том, что и как я должен изучить для того, чтобы стать физиком-теоретиком, и о том, стоит ли мне к этому стремиться... Знания мои соответствуют примерно трем курсам мехмата МГУ, но мне уже 25 лет, и я рабочий». Пишет о проблемах, которые он пытался решить, о трудностях в понимании основ физических теорий, о том, как он пытался обойти эти трудности; упоминает также, что плохо усваивает иностранные языки. «Очень прошу Вас, Лев Давидович, напишите мне, пожалуйста, есть ли у меня надежда стать физиком. А если есть, то, кроме Вашей знаменитой программы и тех советов, которые Вы пожелаете мне дать, я прошу Вас сообщить мне, в какие сроки Ваша программа обычно выполняется, чтобы я мог еще раз оценить свои возможности. Лев Давидович! Я знаю, как дорого стоит Ваше время, и буду считать высокой честью для себя, если Вы мне ответите». Лев Давидович пишет:
Уважаемый тов. Л.!
Постараюсь ответить на Ваши вопросы.
Конечно, трудно сказать заранее, сколь велики Ваши способности в области теоретической физики. Однако не боги горшки обжигают. Я думаю, что Вы сможете успешно работать в области теоретической физики, если по-настоящему хотите этого. Очень важно, чтобы эта работа представляла для Вас непосредственный интерес. Соображения тщеславия никак не могут заменить реального интереса.
Ясно, что прежде всего Вы должны овладеть как следует техникой теоретической физики. Само по себе это не слишком трудно, тем более, что у Вас есть часть математического образования, а математическая техника есть основа нашей науки. 25 лет не слишком много (мне вдвое больше, а я не собираюсь бросать), а труд рабочего, во всяком случае, не мог Вас испортить.
Только не старайтесь решать никаких проблем. Надо просто работать, а решение проблемы приходит само. Трудное экономическое положение может, конечно, мешать, поскольку работать на голодный желудок или очень усталым нелегко. Иностранные языки, увы, необходимы. Не забывайте, что для усвоения их, несомненно, не нужно особых способностей, поскольку английским языком неплохо владеют и очень тупые англичане. Вы правильно пришли к выводу, что надо меньше думать об основах. Главное, чем надо овладеть, - это техникой работы, а понимание тонкостей само придет потом.
Суммируя, могу сказать, что теоретиком Вы станете, если у Вас настоящий интерес и умение работать. Программу вкладываю в это письмо. Что касается сроков, то они будут очень зависеть от того, в какой степени Вы будете загружены другими вещами, и от того, что Вы в данный момент реально знаете. На практике они варьировали от двух с половиной месяцев у Померанчука, который почти все знал раньше, до нескольких лет в других, тоже хороших случаях.
С наилучшими пожеланиями
Ваш Ландау.
Студент одного из вузов тоже говорит о своем увлечении теоретической физикой, о том, как он мечется среди множества книг и статей, которые он пока плохо понимает. Рассказывает, что однажды приходил на семинар Ландау в Институте физических проблем (доступ на который был всегда открыт всем желающим), но ничего не понял, а подойти к Ландау не решился. Вот ответ Льва Давидовича:
Дopогой тов. Р.!
Если Вы всерьез интересуетесь теоретической физикой, то я охотно помогу Вам заняться этой, как мне тоже кажется, увлекательной наукой.
Естественно, что Вы теряетесь перед огромной массой материала и не знаете, с чего начать. Ясно, что теоретический семинар для Вас сейчас совершенно непонятен и Вам еще рано его посещать. Посылаю Вам программу «теоретического минимума», которую Вы можете (если хотите) сдавать мне и моим сотрудникам раздел за разделом.
Начинать надо с математики, которая, как Вы знаете, является основой нашей науки. Содержание указано в программе. Имейте в виду, что под знанием математики мы понимаем не всяческие теоремы, а умение реально на практике интегрировать, решать в квадратурах обыкновенные дифференциальные уравнения и т.д.
Мои телефоны тоже указаны в программе. Бояться меня не стоит - я вовсе не кусаюсь.
С пожеланиями успеха Ваш
Л. Ландау.
Еще одно обращение к Льву Давидовичу: «Когда-то Эйнштейн не отказал в помощи студенту Инфельду, и поэтому я решился написать именно Вам в надежде, что Вы не откажете мне в моей маленькой просьбе. Я тоже студент, но пока лишь II курса радиотехнического факультета, но я очень люблю теоретическую физику. Вы, вероятно, очень заняты, но если у Вас найдется несколько свободных минут и для меня, то я Вам буду очень благодарен. Мне совершенно необходимо иметь глубокие и разносторонние знания по большинству областей теоретической физики и, значит, и по необходимой для этого высшей математике... Простите, что я Вас беспокою, но для меня это очень важно, и хотя, может быть, это и не совсем прилично, но ведь в жизни, если идти трудным путем, не всегда бывает место для приличия».
Лев Давидович отвечает в канун Нового года:
Дopогой тов. К.!
Охотно отвечаю на Ваше письмо. Вы совершенно правы, считая, что для занятий теоретической физикой. Вам прежде всего необходимо приобрести познания в этой области. Я охотно помогу Вам в этом.
Как Вы поняли сами, теоретику в первую голову необходимо знание математики. При этом нужны не всякие теоремы существования, на которые так щедры математики, а математическая техника, то есть умение решать конкретные математические задачи.
Я бы рекомендовал Вам следующую программу обучения. Прежде всего научиться правильно (и по возможности быстро) дифференцировать, интегрировать, решать обыкновенные дифференциальные уравнения в квадратурах; изучите векторный анализ и тензорную алгебру (то есть умение оперировать с тензорными индексами). Главную роль при этом изучении должен играть не учебник, а задачник - какой, не очень существенно, лишь бы в нем было достаточно много задач.
После этого позвоните мне по телефону (лучше всего от 9.30 до 10.30 утра, когда я почти всегда дома, но можно и в любое другое время) и приходите ко мне. Я проэкзаменую Вас и дам Вам программу для дальнейшего обучения. Если Вы сдадите мне всю эту программу (на что в зависимости от Ваших знаний и усердия Вам понадобится один-два-три года), то я буду считать, что Вы вполне подготовлены для научной работы, и постараюсь помочь Вам, если Вы захотите, устроиться в этом направлении.
Вот и все. С пожеланиями счастливого Нового года Ваш
Поскольку москвичи всегда могли обратиться к Льву Давидовичу непосредственно, то естественно, что письма к нему шли главным образом из других городов. Многие спрашивали: можно ли стать физиком-теоретиком, обучаясь не в специальном физическом институте, не в университете? Они чувствовали себя стоящими перед дилеммой: продолжать ли учиться в своем вузе или пытаться уйти из него, чтобы продолжить образование самостоятельно?
Одному из таких сомневающихся, студенту пединститута, Лев Давидович отвечал:
Мне кажется, что Вы напрасно ставите себя перед дилеммой. То, что Вы кончите пединститут, во всяком случае Вам пригодится, и вряд ли учение в институте будет очень мешать Вам работать. Если у Вас хватит желания, Вы сможете изучить теоретическую физику самостоятельно - ведь она ничего, кроме книг и бумаги, не требует.
Студенту другого пединститута по аналогичному поводу Лев Давидович писал:
То, что Вы страстно хотите заниматься физикой, очень хорошо, поскольку страстная любовь к науке есть первый залог успеха. К счастью, теоретическая физика - такая наука, для изучения которой пребывание в университете совсем не обязательно. Я посылаю Вам в этом письме программу, изучение которой даст Вам в области теоретической физики знания, достаточные для дальнейшей самостоятельной работы. Учтите, что особенно важно владение математикой. Основные разделы математики упомянуты в вводной части программы.
Если Вы сможете и захотите, то приезжайте в Москву, где Вы сможете сдавать мне и моим сотрудникам разделы программы (их с математикой всего девять). Если Вы успешно справитесь с этой задачей, то я надеюсь, что смогу помочь Вам в Вашем устройстве на работу по теоретической физике и в том случае, если Вы окончите не МГУ, а всего только Тульский педагогический институт.
Вот, собственно, и все. Искренне желаю Вам всяческих успехов. Помните, что в науке самое главное - это работа, а все остальное приложится.
Страстную увлеченность наукой, энтузиазм, за которым не стоит никаких посторонних побуждений, Лев Давидович ценил больше всего, и они неизменно возбуждали в нем симпатию и желание помочь. Тон его ответов, однако, становился менее сочувственным, если из обращения к нему он не обнаруживал сразу такой увлеченности. Так, выпускникам иногороднего университета, выразившим желание поступить на работу в теоретический отдел Института физических проблем, но сообщавшим в связи с этим лишь о своей возможности получить московскую прописку, Лев Давидович писал:
К сожалению, не могу очень обнадежить Вас. Мы боимся брать котов в мешке и берем себе аспирантов лишь после сдачи ими теоретической физики в виде так называемого теорминимума. Программу при сем прилагаю. Сдавать можно в любые сроки. Если Вы успешно пролезете через потенциальный барьер, то, вероятно, можно было бы взять Вас даже без московской прописки, поскольку Академия наук предоставляет иногородним аспирантам общежитие.
Программа «теоретического минимума», о которой идет речь во всех этих письмах, была впервые разработана Ландау еще в тридцатые годы, во время его работы в Украинском физико-техническом институте в Харькове, где вокруг него начали собираться ученики и начала создаваться его школа теоретической физики. В дальнейшем эта программа непрерывно обновлялась, но лежащие в ее основе педагогические принципы оставались неизменными.
Лев Давидович был врагом всякой поверхностности и дилетантизма: приступать к самостоятельной научной работе можно лишь после достаточно всестороннего изучения основ науки. В соответствии с его глубоким убеждением в целостности теоретической физики как единой науки с едиными методами он требовал от желающих стать его учениками предварительного овладения основами всех разделов теоретической физики. Эти основы были распределены по семи последовательным разделам «теоретического минимума» (механика, теория поля, квантовая механика, статистическая физика, механика сплошных сред, микроскопическая электродинамика, релятивистская квантовая теория).
Характернейшей чертой научного творчества самого Ландау являлась его широта, почти беспрецедентная по своему масштабу; оно охватывало собой всю теоретическую физику - от гидродинамики до квантовой теории поля. В наш век все усиливающейся узкой специализации такая разносторонность становится исключительным явлением; в лице Ландау из физики ушел, возможно, один из последних великих универсалов. Разумеется, он не требовал ни от кого быть универсальным в той же степени, в которой он был сам. Но знание всех разделов теоретической физики - по крайней мере в объеме теорминимума - он считал обязательным для всех теоретиков, вне зависимости от их узкой специализации. Снова и снова он повторяет:
На Ваши вопросы по поводу изучения теоретической физики могу сказать только, что изучить надо ВСЕ ее основные разделы, причем порядок их изучения дается их взаимной связью. В качестве метода изучения могу только подчеркнуть, что необходимо самому производить все вычисления, а не предоставлять их авторам читаемых Вами книг.
Интересно, что в то же время Лев Давидович считал практически невозможным совмещение в одном лице полноценной теоретической и экспериментальной работы в физике. Группе студентов, которые высказывают мнение о том, что настоящий физик-теоретик должен совмещать в себе также и экспериментатора, Лев Давидович писал:
Те, которые считают, что физик-теоретик соединяет в себе также и экспериментатора, по-видимому, представляют себе теоретиков в виде сверхлюдей. Теоретическая и экспериментальная физика сейчас настолько сильно отличаются, что соединить их в одном лице практически невозможно. Единственное исключение за последние десятилетия представлял Ферми, но, учитывая его гениальность, это исключение только подтверждает правило. Занимаясь разными сторонами физики, теоретики и экспериментаторы дополняют друг друга и взаимно связаны, но одни из них не руководят другими.
Экзамен по теорминимуму всегда был, если можно так выразиться, действенным: требовались не выводы тех или иных теоретических формул, а умение применить свои знания для решения предлагавшихся конкретных задач. Первое время Лев Давидович сам принимал все экзамены. В дальнейшем, когда число желающих стало слишком большим, эти обязанности были распределены также и между его ближайшими сотрудниками. Но первый экзамен, первое знакомство с каждым новым молодым человеком Лев Давидович всегда оставлял за собой. Встретиться с ним для этого мог всякий - достаточно было позвонить по телефону и выразить свое желание.
Конечно, не у всех, кто приступал к изучению теорминимума, хватало способностей и настойчивости для того, чтобы закончить его; многие отставали по пути. Всего 43 фамилии значатся в списке тех, кто за время - с 1934 по 1961 год - до конца прошел через это испытание (Лев Давидович сам вел этот список). Об эффективности отбора можно судить хотя бы по следующим формальным данным: одиннадцать из числа сдавших стали (на 1982 г.) членами Академии наук, а еще три - членами академий наук союзных республик .
Из приведенных писем видно, какое большое значение Лев Давидович придавал владению математической техникой. Степень этого владения должна быть такой, чтобы математические затруднения по возможности не отвлекали внимания теоретика от физических трудностей задачи - по крайней мере там, где речь идет о стандартных математических приемах. Это может быть достигнуто лишь достаточной тренировкой. Между тем опыт показывает, что существующий стиль и программы университетского образования физиков часто не обеспечивают такой тренировки. Опыт показывает также, что изучение математики после того, как физик начинает самостоятельную исследовательскую деятельность, оказывается для него слишком «скучным». Поэтому первое, чему Лев Давидович подвергал всякого экзаменующегося, было испытание по математике в ее «практических», вычислительных аспектах. Требовалось: умение взять любой неопределенный интеграл (выражающейся через элементарные функции) и решить любое обыкновенное дифференциальное уравнение стандартного типа, знание векторного анализа и тензорной алгебры; во второй экзамен по математике входили основы теории функции комплексного переменного (теория вычетов, метод Лапласа). Предполагалось при этом, что такие разделы, как тензорный анализ, теория групп и т.д., будут изучены вместе с теми разделами теоретической физики, где они находят себе применение.
Взгляды Льва Давидовича на математическое образование физиков с большой ясностью высказаны им в ответ на просьбу сообщить свое мнение о программах по математике в одном из физических вузов. С присущей ему прямотой он проводит мысль о том, что эти программы должны составляться с полным учетом требований физических кафедр - тех, кто по своему повседневному опыту научной работы в физике знает, что для этой работы требуется. Он пишет:
К сожалению, Ваши программы страдают теми же недостатками, какими обычно страдают программы по математике, превращающие изучение математики физиками наполовину в утомительную трату времени. При всей важности математики для физиков физики, как известно, нуждаются в считающей аналитической математике; математики же, по непонятной мне причине, подсовывают нам в качестве принудительного ассортимента логические упражнения. В данной программе это прямо подчеркнуто в виде особого примечания в начале программы. Мне кажется, что давно пора обучать физиков тому, что они сами считают нужным для себя, а не спасать их души вопреки их собственному желанию. Мне не хочется дискутировать с достойной средневековой схоластики мыслью, что путем изучения ненужных им вещей люди будто бы научаются логически мыслить.
Я категорически считаю, что из математики, изучаемой физиками, должны быть полностью изгнаны всякие теоремы существования, слишком строгие доказательства и т.п. Поэтому я не буду отдельно останавливаться на многочисленных пунктах Вашей программы, резко противоречащих этой точке зрения. Сделаю только некоторые дополнительные замечания.
Векторный анализ расположен в программе между кратными интегралами. Я не имею чего-либо против такого сочетания, однако надеюсь, что оно не идет в ущерб крайне необходимому формальному знанию формул векторного анализа.
Программа по рядам особенно перегружена ненужными вещами, в которых тонут те немногие полезные сведения, которые совершенно необходимо знать о ряде и интеграле Фурье.
Курс так называемой математической физики я считал бы правильным сделать факультативным. Нельзя требовать от физиков-экспериментаторов умения владеть этими вещами.
Необходимость в курсе теории вероятностей довольно сомнительна. Физики и без того излагают то, что им нужно, в курсах квантовой механики и статистической физики.
Таким образом, я считаю, что преподавание математики нуждается в серьезнейшей реформе. Те, кто возьмется за это важное и трудное дело, заслужат искреннюю благодарность как уже готовых физиков, так и в особенности многочисленных будущих поколений.
Глубоко интересуясь в течение всей своей жизни вопросами преподавания, Лев Давидович мечтал написать книги по физике на всех уровнях - от школьных учебников до курса теоретической физики для специалистов. Фактически при его жизни были закончены почти все тома «Теоретической физики» и первые тома «Курса общей физики» и «Физики для всех»; уже после его смерти началось издание составленного по его идее «Краткого курса теоретической физики». Он строил также планы составления учебников по математике для физиков, которые должны были быть в соответствии с его взглядами «руководством к действию», обучать практическому применению математики в физике.
Приступить к осуществлению этой программы он не успел.
Не успел он приступить и к созданию школьных учебников, хотя всегда живо интересовался школой, охотно выступал перед школьниками и откликался на их письма.
Вот пионеры одной из школ г. Тулы пишут Льву Давидовичу: «Мы знаем, как мало у Вас свободного времени, но все-таки надеемся, что Вы найдете несколько минут и ответите нам. Мы хочем провести сбор на тему «Образование - клад, труд - ключ к нему», так как не все пионеры нашего класса понимают, зачем им нужно образование. И многие из них учат уроки не систематически, а только чтобы получить тройку. Нам очень хочется получить от Вас письмо, так как Ваши слова будут очень убедительны для наших пионеров». Лев Давидович отвечает:
Дорогие ребята!
Очень трудно писать об очевидных вещах. Вы ведь все сами прекрасно знаете, что образование необходимо в настоящее время для всякой профессии. Необразованный человек всегда будет чем-то второго сорта.
В этом смысле меня очень огорчило, что вы написали в своем письме «хочем» вместо «хотим». Это показывает, что вы, ребята, очень мало читаете, так что не привыкли по-настоящему даже к своему родному языку. Поэтому читайте побольше - ведь это так интересно - и помните, что образование вам нужно не для школы, а для самих себя, и что быть образованным совсем не скучно, а наоборот - интересно.
С наилучшими пожеланиями
Л. Ландау.
Лев Давидович отвечал и тем, к сожалению, все еще многочисленным людям, которые считают возможным совершать перевороты в науке (в том числе опровергать теорию относительности), не имея для этого никаких данных. В таких случаях, однако, Лев Давидович не считал нужным проявлять какое-либо сочувствие и не очень стеснялся в выборе выражений своего неодобрения. Вот несколько примеров таких его ответов:
Должен сказать, что Ваша рукопись лишена всякого интереса. Современная физика - это огромная наука, основывающаяся прежде всего на большом количестве экспериментальных фактов. Вы явно с этой наукой почти вовсе не знакомы и пытаетесь объяснить плохо известные Вам физические явления бессодержательными фразами. Ясно, что это ни к чему привести не может. Если Вы серьезно интересуетесь физикой, то Вам следует не заниматься открытиями, а прежде всего хоть немного обучиться предмету.
Современная физика - сложная и трудная наука, и для того, чтобы сделать в ней что-нибудь, нужно знать очень многое. Тем более знания необходимы для того, чтобы выдвинуть какие-либо новые идеи. Из Вашего письма очевидно, что Ваши сведения по физике крайне ограниченны. То, что Вы называете новыми идеями, есть просто лепет малограмотного человека, наподобие того, как если бы пришел к Вам человек, никогда не видевший электрических машин, и стал бы выдвигать новые идеи в этой области. Если Вы всерьез интересуетесь физикой, то прежде всего займитесь изучением этой науки. Через некоторое время Вам самому станет смешно читать ту чепуху, которую Вы напечатали на машинке.
Высказываемые Вами соображения, к сожалению, в высшей степени нелепы. Было бы даже трудно объяснить, в чем заключаются ошибки в Вашем письме. Ради бога, прежде чем рассуждать о Вселенной, приобретите хоть самую элементарную физическую грамотность, а то Вы только ставите себя в смешное положение.
Ваши заметки состоят из наивностей, не представляющих какого-либо интереса. Ясно, что если Вы хотите работать в этом направлении, то Вам для этого надо предварительно проделать немалую работу - познакомиться с предметом. Ведь вряд ли Вы сядете за руль автомобиля, не умея управлять. А физика ничем не легче.
Эту краткую подборку из писем Льва Давидовича уместно закончить еще одним его высказыванием о стимулах работы настоящего ученого. Признание результатов его работы в той или иной степени важно для всякого ученого; оно было существенно, конечно, и для Льва Давидовича. Но все же несомненно, что для него самого внутренним стимулом к работе было не стремление к славе, а неистощимое любопытство, неистощимая страсть к познанию природы. Такую страсть он в первую очередь ценил и в других. По этой же причине он всегда осуждал стремление работать только над «важными» проблемами.
Вы спрашиваете, чем заниматься в смысле того, какие разделы теоретической физики наиболее важны. Должен сказать, что я считаю такую постановку вопроса нелепой. Надо обладать довольно анекдотической нескромностью для того, чтобы считать достойными для себя только «самые важные» вопросы науки. По-моему, всякий физик должен заниматься тем, что его больше всего интересует, а не исходить в своей научной работе из соображений тщеславия. Заведомо не следует заниматься только вопросами, неразумно поставленными и поэтому лишенными научного интереса.
Никогда не следует работать ради посторонних целей, ради славы, ради того, чтобы сделать великое открытие - так все равно ничего не получится. Эту простую истину Лев Давидович никогда не упускал случая повторять.
Примечания редакции
Родился в Харькове
Выпускник Харьковского политеха (1933)
Кандидат физико-математических наук (1934, УФТИ)
Доктор физико-математических наук (1939, ЛГУ)
С 1939 года работает в Институте физических проблем АН СССР, Москва
В 1947-1950 годах работал на кафедре теоретической физики ФТФ МГУ
Член-корреспондент c 01.07.1966 - Отделение общей и прикладной физики (экспериментальная и теоретическая физика)
Академик c 15.03.1979 - Отделение общей физики и астрономии (физика, астрономия)
Иностранный член Лондонского королевского общества (1983)
Первый зам. главного редактора «Журнала экспериментальной и теоретической физики» (ЖЭТФ)более 30 лет. Возглавлял редакцию П.Л. Капица.
Братья Лифшицы родились и воспитывались в семье известного харьковского врача-онколога, профессора Лифшица Михаила Ильича, оппонентом докт. диссертации которого был акад. И. П. Павлов. Е. М. Лифшиц - соавтор фундаментального курса по теоретической физике совместно с Л. Д. Ландау (Ленинская премия, 1962). Область научных знаний - физика твердого тела, космология, теория гравитации. Брат И. М. Лифшица. Ученик и ближайший друг Л. Д. Ландау. Сдал «теор.минимум» Ландау среди первых пяти. В дальнейшем сам участвовал в приеме «теорминимума». После катастрофы с Ландау взял на себя основной труд по переизданию томов «Курса» и написанию следующих томов.
Совместно со Львом Ландау построил теорию доменов в ферромагнетиках и вывел уравнение движения магнитного момента (Уравнение Ландау-Лифшица, 1935). В теории фазовых переходов установил критерий, позволивший дать полную классификацию возможных переходов II рода (Критерий Лифшица, 1941). Разработал теорию молекулярных сил, действующих между конденсированными телами (1954). Построил теорию неустойчивостей в расширяюшейся Вселенной (1946). Вместе с И. М. Халатниковым и В. А. Белинским нашел общее космологическое решение уравнений Эйнштейна с особенностью во времени (1970-72). Лауреат Государственных (Сталинских) премий СССР (1954-?) за участие в расчетах по атомному проекту, лауреат Ленинской премии 1962 г. совместно с Л. Д. Ландау за многотомный «Курс» теоретической физики, удостоен Премии Л. Д. Ландау (1974-?).
Учебное пособие. — Лифшиц Е.М., Питаевский Л.П. Физическая кинетика. — 2-е изд., испр. — М.: Физматлит, 2002 — 536 с.: ил. — ISBN 5-9221-0125-0.
Изображение очень хорошего качества с текстовым слоем
.Заключительный том «Теоретической физики» посвящен макроскопической теории процессов в статистически неравновесных системах. Большое внимание в книге уделено кинетической теории газов, теории плазмы; многие задачи кинетики плазмы дают интересную иллюстрацию общих методов кинетической теории.1-е изд. — 1979 г.Для студентов старших курсов физических специальностей вузов, а также аспирантов и научных работников соответствующих специальностей.Оглавление (под спойлером)
.
Кинетическая теория газов
Функция распределения
Принцип детального равновесия
Кинетическое уравнение Больцмана
H-теорема
Переход к макроскопическим уравнениям
Кинетическое уравнение для слабо неоднородного газа
Теплопроводность газа
Вязкость газа
Симметрия кинетических коэффициентов
Приближенное решение кинетического уравнения
Диффузия легкого газа в тяжелом
Диффузия тяжелого газа в легком
Кинетические явления в газе во внешнем поле
Явления в слабо разреженных газах
Явления в сильно разреженных газах
Динамический вывод кинетического уравнения
Кинетическое уравнение с учетом тройных столкновений
Вириальное разложение кинетических коэффициентов
Флуктуации функции распределения в равновесном газе
Флуктуации функции распределения в неравновесном газе
Диффузионное приближение
Уравнение Фоккера — Планка
Слабо ионизированный газ в электрическом поле
Флуктуации в слабо ионизованном неравновесном газе
Рекомбинация и ионизация
Амбиполярная диффузия
Подвижность ионов в растворах сильных электролитов
Бесстолкновительная плазма
Самосогласованное поле
Пространственная дисперсия в плазме
Диэлектрическая проницаемость бесстолкновительной плазмы
Затухание Ландау
Диэлектрическая проницаемость максвелловской плазмы
Продольные плазменные волны
Ионно-звуковые волны
Релаксация начального возмущения
Плазменное эхо
Адиабатический захват электронов
Квазинейтральная плазма
Гидродинамика двухтемпературной плазмы
Солитоны в слабо диспергирующей среде
Диэлектрическая проницаемость вырожденной бесстолкновительной плазмы
Столкновения в плазме
Интеграл столкновений Ландау
Передача энергии между электронами и ионами
Длина пробега частиц в плазме
Лоренцева плазма
Убегающие электроны
Сходящийся интеграл столкновений
Взаимодействие через плазменные волны
Поглощение в плазме в высокочастотном пределе
Квазилинейная теория затухания Ландау
Кинетическое уравнение для релятивистской плазмы
Флуктуации в плазме
Плазма в магнитном поле
Диэлектрическая проницаемость бесстолкновительной холодной плазмы
Функция распределения в магнитном поле
Диэлектрическая проницаемость магнитоактивной максвелловской плазмы
Затухание Ландау в магнитоактивной плазме
Электромагнитные волны в магнитоактивной холодной плазме
Влияние теплового движения на распространение электромагнитных волн в магнитоактивной плазме
Уравнения гидродинамики магнитоактивной плазмы
Кинетические коэффициенты плазмы в сильном магнитном поле
Дрейфовое приближение
Теория неустойчивостей
Пучковая неустойчивость
Абсолютная и конвективная неустойчивость
Усиление и непропускание
Неустойчивость при слабой связи двух ветвей спектра колебаний
Неустойчивость конечных систем
Диэлектрики
Взаимодействие фононов
Кинетическое уравнение для фононов в диэлектрике
Теплопроводность диэлектриков. Высокие температуры
Теплопроводность диэлектриков. Низкие температуры
Рассеяние фононов на примесях
Гидродинамика фононного газа в диэлектрике
Поглощение звука в диэлектрике. Длинные волны
Поглощение звука в диэлектрике. Короткие волны
Квантовые жидкости
Кинетическое уравнение для квазичастиц в ферми-жидкости
Теплопроводность и вязкость ферми-жидкости
Поглощение звука в ферми-жидкости
Кинетическое уравнение для квазичастиц в бозе-жидкости
Металлы
Остаточное сопротивление
Электрон-фононное взаимодействие
Кинетические коэффициенты металла. Высокие температуры
Процессы переброса в металле
Кинетические коэффициенты металла. Низкие температуры
Диффузия электронов по ферми-поверхности
Гальваномагнитные явления в сильных полях. Общая теория
Гальваномагнитные явления в сильных полях. Частные случаи
Аномальный скин-эффект
Скин-эффект в инфракрасной области
Геликоидальные волны в металле
Магнитоплазменные волны в металле
Квантовые осцилляции проводимости металла в магнитном поле
Диаграммная техника для неравновесных систем
Мацубаровская восприимчивость
Гриновские функции неравновесной системы
Диаграммная техника для неравновесных систем
Собственно-энергетические функции
Кинетическое уравнение в диаграммной технике
Сверхпроводники
Высокочастотные свойства сверхпроводников. Общая формула
Высокочастотные свойства сверхпроводников. Предельные случаи
Теплопроводность сверхпроводника
Кинетика фазовых переходов
Кинетика фазовых переходов первого рода. Образование зародышей
Кинетика фазовых переходов первого рода. Стадия коалесценции
Релаксация параметра порядка вблизи точки фазового перехода второго рода
Динамическая масштабная инвариантность
Релаксация в жидком гелии вблизи λ-точки
Предметный указатель
Светлой памяти
Зинаиды Ивановны Горобец
Расхожая фраза «факты говорят сами за себя» к истории совершенно не применима. Веские, казалось бы, документальные свидетельства, при неполном знании реального контекста, могут подтолкнуть к ложным выводам. Особенно если речь идет об эпохе 37-го года. Поделюсь собственным опытом заблуждения.
Пристрастный историк
Берясь за исследование биографии столь необычного человека, как Лев Ландау, мне хотелось считать себя беспристрастным историком. Но таковым я не был.
Ещё до того, как я поступил на физфак МГУ, имя Ландау маняще светилось со страниц научно-популярных книжек и статей. И в ранге первокурсного физика я сразу стал искать его книги. Как по заказу, в первый мой университетский год — 1965/66 — вышли две.
«Механика», первый том знаменитого «Курса теоретической физики» Л. Ландау и Е. Лифшица, поразила тем, что была в несколько раз тоньше рекомендованного нам учебника по механике. Но, увы, на первой же странице стало ясно, что это мне пока не по зубам.
Зато вторая книга «Курс общей физики. Механика и молекулярная физика» была прямо по адресу — для первокурсников. Предисловие удивило тем, что книга «написана в 1937 году, но с тех пор ее издание по различным причинам задерживалась». И огорчило словами: «из-за болезни после трагической автомобильной катастрофы наш учитель и друг Л.Д. Ландау не смог сам принять участие в подготовке этого издания». Предисловие подписали соавторы А.И. Ахиезер и Е.М. Лифшиц, имена которых стояли на обложке рядом с именем Ландау.
Тогда я почти ничего не знал о Ландау и о том, сколь необычный он автор-соавтор, но это было неважно по сравнению с самой ФИЗИКОЙ, к серьёзному изучению которой я приступил и... обнаружил загвоздку. Отлично решая задачки, я не мог до конца уяснить исходные понятия механики. «Глупые» вопросы цеплялись друг за друга, образуя замкнутые круги, из которых я не мог выбраться. И не мог плюнуть на эти проклятые вопросы. Пытался пробиться к пониманию с помощью разных учебников, но те проскакивали трудные для меня места, оставляя наборы неубедительных слов. И вот у меня в руках новенькая книга, освященная именем Ландау. Вряд ли, думал я, она мне поможет: слишком мало страниц она уделяла исходным понятиям, а Ландау, вероятно, так занят проблемами элементарных частиц и всего такого-эдакого возвышенного, что вряд ли снизойдёт до непонятных мне «элементарных» вопросов.
Тем ярче и незабываемее стал эффект. Совершенно непохоже на другие учебники и удивительно лаконично первые же страницы книги разомкнули замкнутые круги и расставили всё по местам: что есть экспериментальный факт и что — логическое следствие из него, что — определение и что — закон природы. Наступившую лёгкую и весёлую ясность я бы сравнил с тем, как иногда в горах солнце и вольный ветер разгоняют туман и дают миру возможность засиять всеми красками. Хотя книга и не была учебником теоретической физики, именно она дала мне впервые ощутить, как может настоящая теоретическая физика прояснить устройство мироздания. Не сложными формулами, а глубоким пониманием архитектуры этого здания. После чего и формулы уже не столь сложны. Через пару лет я дорос до «Курса» и не раз ещё пережил ощущение наступившей ясности. Такой личный опыт помог мне позднее понять признания выдающихся физиков о необычайной ясности мышления Ландау.
Со временем я обнаружил, что Курс, или — в студенческом лексиконе — Ландафшиц, отвечает не на все возможные вопросы, а некоторые ответы перестали казаться полными. Ну и прекрасно! В развивающейся науке должны появляться и новые вопросы, и новые ответы на старые вопросы. А иначе что делать новым физикам? В качестве одного из таковых я заинтересовался вопросом, о котором в Ландафшице ничего не было. Вопрос поставил впервые ещё в 30-е годы один из близких друзей Ландау — Матвей Бронштейн: как соединить две главные физические теории — теорию гравитации и квантовую теорию, что необходимо для теории последних стадий жизни звёзд и самой первой стадии жизни Вселенной?
Вопрос этот не попал в Курс, потому что на него не было ответа. Не было ответа ни четверть века спустя после работы Бронштейна, когда Ландау мог ещё сам включить его в Курс. Ни ещё четверть века спустя, когда этим вопросом заинтересовался я. Нет ответа и поныне, когда прошло уже три четверти века с тех пор, как Бронштейн поставил проблему.
Пытаясь в начале 80-х годов в этом разобраться, я первым делом узнал, что сам Матвей Бронштейн просто не успел ответить на свой вопрос. Тридцатилетний теоретик попал под красное колесо сталинского террора — в августе 37-го его арестовали, а в феврале 38-го казнили. По мере чтения пожелтевших от времени страниц его статей и книг, физика всё более переплеталась с историей и с биографией этого человека. И я из физика стал превращаться в историка науки и биографа.
Судьба дала М.П. Бронштейну всего тридцать лет, но зато, помимо научного таланта, вручила ещё и дар литературный, просветительский. Помимо высоконаучных работ он написал и несколько замечательных книг о науке, в том числе подлинный шедевр — «Солнечное вещество».
Я стал разыскивать всё, что он написал, и все упоминания о нём. Стал искать людей, которые знали его и могли что-то рассказать. Имя Матвея Петровича оказалось волшебным паролем. Именитые люди откладывали дела и подробно отвечали на мои расспросы — в письмах и в беседах. Для студентов 30-х годов он был эМ-Пэ, для друзей-физиков — «Аббат», для родных и близких — «Митя».
Ближе всех ему была жена — Лидия Корнеевна Чуковская, с которой я познакомился в 1980 году. Я узнал, что на семейное счастье им было дано всего несколько лет. Она не видела его мёртвым, и, быть может, поэтому он оставался для неё живым. В её рассказах физик-теоретик, автор статей и книг становился для меня всё более живым человеком. Как и его друзья. Она, в частности, рассказывала, как к ним домой приходил Ландау (она на-зывала его «по-человечески» — Лёва, и никогда «Дау»), и как Митя с Лёвой сцеплялись на несколько часов в непостижимом диалоге, в котором понять она могла лишь вспомогательные части речи — союзы и предлоги.
Рассказывали мне о Бронштейне и его друзья по физике — академик В.А. Амбарцумян из Бюракана, леди Пайерлс — урожденная Женя Каннегисер — из Оксфорда, и многие другие, менее именитые и более близкие к Москве. Почти во всех этих рассказах появлялся Ландау, как один из самых близких его товарищей.
И тогда у меня возникла личная претензия к Ландау — почему он не оставил никакого свидетельства о Бронштейне?! Лишь один короткий текст — предисловие 1957 года к переизданию «Солнечного вещества», где сказано: «книга написана настолько просто и увлекательно, что чтение её, пожалуй, равно интересно любому читателю от школьника до физика-профессионала ». Но мне хотелось знать, что Ландау думал о Бронштейне-физике, и было обидно, что никогда не узнаю. Лишь двадцать лет спустя всплыло свидетельство очевидца, что Ландау говорил о Бронштейне, как о единственном человеке, «который повлиял на него при выработке стиля » .
В 80-е годы были ещё люди, готовые рассказать, что они помнили и что думали о Бронштейне, и готовые помочь разобраться в разных документальных фактах, хранившихся в старых журналах и архивах. У меня появился соавтор — Виктор Яковлевич Френкель, который не только Бронштейна видел своими глазами (пусть и глазами семилетнего ребенка), но и был видным историком науки, летописцем «колыбели советской физики» — Ленинградского физико-технического института. Там, в Физтехе начинали свой путь в науке и Бронштейн, и Ландау, и большинство выдающихся физиков того поколения.
Через несколько лет появилась наша книга о Бронштейне, в которой Ландау занимал важное, хотя и нецентральное место. И уж совсем нецентральное место в той книге занимает заноза, оставшаяся у меня от размышлений об их взаимоотношениях. Я же об этой занозе помнил всё время.
Хорошо документированная гипотеза и её крах
Всё началось с того, что известный физик Яков Смородинский, узнав о моём интересе, горячо его одобрил. Оказалось, что студентом Ленинградского университета он слушал лекции Бронштейна и запомнил их на всю жизнь. А кроме того сохранил — с 1937 года — свой конспект машинописной рукописи, полученной от самого лектора.
Обложка одной из тетрадей Я.А. Смородинского с конспектом
рукописи «М.П. Бронштейн и Л. Ландау. Статистическая физика»
И вот передо мной четыре школьные тетрадки с надписью на обложке «М.П.Бронштейн и Л.Ландау. Статистическая физика (конспект по рукописи) ». И на обложке примета времени — репродукция картины «Дуэль Пушкина» и стихотворение Лермонтова «Смерть поэта». 1937 год был в России дважды траурным. Открытым торжественным трауром отмечалось столетие со дня смерти Пушкина, а второй траур был скрытным, тайным даже для тех, кто уже потеряли близких, но ещё не знали об этом.
6 августа 1937 года был арестован и «исчез» Матвей Петрович Бронштейн. В тетрадках дошла весть из последних месяцев его жизни. Загадочная весть. Хронологически первым томом «Курса» Ландау-Лифшица вышел — в 1938 году — том «Статистическая физика». Я отыскал это первое издание и увидел выходные данные: «Сдано в производство 19 октября 1937 года».
Хотя буквального сходства в конспекте и книге не обнаружилось, общий подход был тот же. Однако Лифшиц писал, что именно в Харькове «появилась идея и началось осуществление программы составления полного Курса теоретической физики » . В Харькове? А что же означает рукопись в Ленинграде?
Вскоре представился случай спросить об этом самого Лифшица — на его лекции о Ландау в 1983 году. «Да , — ответил Лифшиц, — была такая рукопись, но мы всё писали заново ». Ответил уверенно и лаконично, не оставив места для дальнейших расспросов. И общий облик докладчика не располагал к вопросам, — деловой, чёткий, и какой-то официальный — «застегнутый на все пуговицы».
Так что же? В двух городах — независимо и одновременно — пишутся две книги с одним и тем же названием и одним и тем же соавтором? Поверить в это было трудно. Себя я считал уже достаточно искушенным историком и предположил, что до августа 1937 года существовала лишь одна рукопись — в Ленинграде, что после ареста Бронштейна Ландау поручил Лифшицу заменить исчезнувшего соавтора и что в октябре рукопись ушла в типографию с новым именем соавтора.
В 1937 году такого рода события случались. Кошмар длился около двух лет и вошёл в историю тремя именами «Ежовщина», «Великий Террор» и просто «Тридцать седьмой год».
Мне уже было известно, что в 1937 году в знаменитой у физиков книге «Теория колебаний» А. Андронова, А. Витта и С. Хайкина имя Александра Витта, арестованного за несколько недель до выходя книги, исчезло с обложки (вернулось лишь много лет спустя в переизданиях). Я знал фразу из письма Бронштейна 1937 года: «Теперь настолько тяжёлое время, что мне не удалось выиграть борьбу с издательской сволочью. Имя Димуса снято с титульного листа. Для симметрии я снял и своё имя как переводчика и значусь только как редактор, на что имею право, так как поправил весь безграмотный димусов текст » (Димус — Д.Д. Иваненко, «как социально опасный элемент » в марте 1935 года был отправлен в исправительно-трудовой лагерь).
И наконец, мне повезло обнаружить странную статью из «Физического словаря», вышедшего в 1937 году: у статьи одно начало, два разных конца и, соответственно, два разных автора, один из них — Бронштейн. Соседние страницы имеют одинаковые номера. Вглядевшись «в корень» страниц, я понял, что в далеком 1937 году типографский рабочий допустил брак — недовыдрал один лист, быть может в одном лишь экземпляре из многих тысяч. На моё счастье историка. Горькое счастье. Я мысленно увидел молодого физика, которому поручено написать статью точно заданного объёма, чтобы заменить статью «выбывшего» коллеги. Поручено дописать статью, начиная с полуслова (в издательстве, видно, решили сэкономить один лист выдирки-вклейки), — подхватить, как говорится, факел знания, выпавший из рук...
Зная всё это о 37-м годе, я готов был с пониманием отнестись и к гипо-тетическому повороту в судьбе тома «Статистической физики». Лифшиц своим ответом эту мою гипотезу отверг, но не опроверг. Выяснение пришлось отложить на неопределённое будущее.
Официальная фотография Е.М. Лифшица, 1981 год
Два года спустя Евгений Михайлович Лифшиц умер, а неопределённое будущее наступило через пятнадцать лет. Начав работу над биографией Ландау, я расспрашивал Виталия Лазаревича Гинзбурга, и он посоветовал обратиться к вдове Лифшица — Зинаиде Ивановне, у которой могли быть интересные документальные и собственные свидетельства.
В апреле 2000-го я написал ей письмо, хотя ничего особенно интересного не ожидал. Лет за пять до того я слушал её выступление на собрании, посвящённом юбилею её покойного мужа. О нём и его научном таланте она говорила возвышенно, но… неубедительно. «Типичная академическая вдова», подумал я, соединив это впечатление с малоприятной историей авторства двух рукописей «Статистической физики». Зинаида Ивановна, однако, откликнулась на мое письмо и любезно предложила познакомиться с архивом Е.М. Лифшица.
Спустя всего пару месяцев у меня появилось очень веское основание познакомиться и с ней самой. Многолетний референт П.Л. Капицы и его биограф Павел Евгеньевич Рубинин сообщил мне, что по свидетельству Зинаиды Ивановны, в 1970-е годы М.А. Корец рассказал ей о написанной им с Ландау антисталинской листовке, из-за которой их арестовали в 1938 году. В реальность этой листовки не верили многие, близко знавшие Ландау, и свидетельство это стало первым (и пока единственным) «живым» подтверждением подлинности листовки.
В ноябре 2000 года я впервые пришёл к Зинаиде Ивановне, и спустя час-другой, её человечность, достоинство, внутренняя свобода и простодушие «обезвредили» мои впечатления от её юбилейной речи. Я решил, что публичные выступления — просто не её жанр, и что глубокая любовь к покойному мужу — не лучший соавтор.
Зинаида Ивановна предложила мне расположиться в кабинете Евгения Михайловича и свободно изучать содержимое книжных полок и архивных папок. После первой же нашей беседы я многое увидел заново и «в цвете». И многое стал заново обдумывать. В частности, совсем не научный вопрос: Если эта женщина так любит его, пятнадцать лет спустя после его смерти, то как быть с моим представлением о его морально сомнительной позиции? От этого вопроса я уклонился, сказав себе, что любовь бывает подслеповата, а у меня в руках несомненные факты.
Год спустя, однако, я обнаружил факт, который аннулировал мою казавшуюся несомненной гипотезу. Я делал доклад в Украинском физико-техническом институте (УФТИ) в Харькове, где в 1930-е годы Ландау создавал свою школу. После доклада один из ветеранов института показал мне чудом сохранившуюся раннюю версию Курса, размноженную «на правах рукописи». Одного взгляда на титульный лист этого прото-Курса было достаточно, чтобы понять: Евгений Михайлович Лифшиц говорил чистую правду. На титульной странице указан 1935 год, в прото-Курсе три части — три будущих тома, и авторами части «Статистика» указаны Л. Ландау и Е. Лифшиц. Значит, действительно существовали две разные рукописи учебника статистической физики, и к харьковской версии 1935 года М.П. Бронштейн отношения не имел. Как хорошо, что свою «теоретико-историческую» гипотезу я держал при себе. И как хорошо, что уцелел этот простой «экспериментально-исторический» факт!
Обложка прото-Курса 1935 года
Но вместе с этой исторической радостью всплыл вопрос: как же мне удалось так сильно ошибиться? Почему моё заблуждение так легко нашло себе уютное место в моей картине прошедшего времени? И почему так легко возникло представление о нехороших мотивах скрытности Лифшица — что-то вроде трусости или ревности, а скорее и того и другого. Ведь я заподозрил, что он боялся признать историческую правду о рождении Курса и никого не хотел подпускать близко к Дау. Иначе, чего бы Лифшицу быть столь застегнутым и односложно-настороженным?!...
Антисоветская история физики
Пришлось признать, что я подвержен «общественному мнению» больше, чем хотелось бы. Конечно, я знал популярную среди физиков шутку, что в Курсе нет ни одного слова Ландау и ни одной мысли Лифшица. Физики, как известно, шутят, а выяснять долю правды в шутке скучнее и труднее, чем просто оценить остроумие и «расслабиться». Легче было принять, что правды там больше половины. Ничего другого определённого — ни хорошего, ни плохого — общественное мнение о Лифшице не сообщало. Впрочем, на ярком фоне Ландау — если смотреть издалека — все его ученики блекли.
В моём распоряжении, помимо общедоступного, было ещё два особых личных мнения о Лифшице: оба отрицательные и... не внушавшие особого доверия.
Во-первых, я прочитал необработанную рукопись воспоминаний Коры. И прежде всего спросил себя: «Как мог Дау хотя бы час провести в одной квартире с этой женщиной?!» Из мемуаров торчали две темы: неземная-инопланетная любовь Дау к ней и земная-испепеляющая её ненависть к «Женьке Лифшицу», который, будучи полным научным ничтожеством и всего лишь клерком-стенографистом, загребал несправедливо большую долю (половину) всех гонораров за продиктованные ему книги. Свои претензии, правда, Кора сама нечаянно и обезвредила, продемонстрировав свою патологическую сфокусированность на денежной стороне жизни. Она же привела ответ Дау на её вопрос: «Почему ты все свои книги пишешь только с Женькой, почему не с Алёшей [Абрикосовым]?». Ландау пояснил: «Пробовал. Не только с Алёшей, пробовал и с другими. Но ничего не вышло».
Дойдя до суровых слов Коры: «у меня было твёрдое убеждение: вне партии, вне комсомола должны оставаться только мелкие людишки вроде Женьки Лифшица, чуждые нашей советской идеологии», я хохотнул, но не придал этим словам политического значения.
Другое особо-личное мнение я узнал в 80-е годы, придя с историческими расспросами к Леониду Пятигорскому — одному из первых (наряду с Лифшицем) аспирантов Ландау. Пятигорский первым делом заявил мне: «Самое главное, что надо сказать о Ландау, — это то, что он был настоящим коммунистом без партбилета » . Я с трудом удержался от улыбки, но он говорил совершенно серьёзно. И, казалось, совершенно искренне. В дальнейшем разговоре Пятигорский горько поведал, как Ландау изгнал его из своей группы: «Я пережил два тяжелых удара судьбы. Первый в 10 лет, когда в результате налёта банды Григорьева я потерял родителей и руку, и второй, когда Ландау изгнал меня ». Незажившей раной его было и то, что в переизданиях первого тома Курса — «Механики» — его место рядом с Ландау занял Лифшиц. Однако к самому Ландау Пятигорский по-прежнему относился с восхищением и обожанием. Всю вину за удары судьбы, отделившие его от Ландау, он возложил на других: за своё изгнание из харьковской группы Ландау — на Кореца, за изгнание из «Механики» — на Лифшица. Свою собственную безграничную преданность советской власти Пятигорский объяснил просто, — ему, однорукому сироте, эта власть дала всё, и, главное, образование — от детдома до университета. Поэтому для него советская власть была родной. Не то, что для Лифшица...
Но и эту политхарактеристику я не принял всерьёз, — слишком обижался Пятигорский на судьбу и на Лифшица.
Понадобилось третье мнение, чтобы вернуться к первым двум. В 1998 году, в американском Бостоне я познакомился с Ласло Тиссой — одним из первых аспирантов Ландау и единственным иностранцем среди них. В Харьков он прибыл из Венгрии, где отсидел больше года в тюрьме за связь с коммунистами. Выучил русский язык, сдал экзамены по теорминимуму Ландау, защитил диссертацию... и стал очевидцем разгрома УФТИ. Ему выпало присутствовать при обыске у Кореца и его аресте в ноябре 1935-го. Из Харькова — и СССР — ему удалось выбраться летом 1937 года, оставив там и свои розовые иллюзии. О таких очевидцах историк мечтает, — конкретная точная память, без наложения более поздних (российских) событий.
Тисса помнил, что Ландау ехидно именовал Сталина «хозяином», не поверил в реальность антисталинской листовки Ландау-Кореца, но помог разглядеть реалии разгрома УФТИ и «антисоветской забастовки» учеников Ландау в Харьковском университете. Нет, Ландау и его ребята-теоретики вовсе не были антисоветчиками. Хотя формально партийным был лишь Пятигорский, все они, начиная с Ландау, верили в социализм и в советскую власть. Все, кроме Жени Лифшица . Но это нисколько не мешало им собираться чаще всего именно в доме Жени. Для них физика была гораздо важнее политики, а дом Жени был самым просторным.
Просторность дома и несоветскость Жени, как я узнал, связаны с тем, что в 1920-е годы его отец был известным частнопрактикующим врачом, соответственно хорошо обеспеченным в условиях НЭПа. В 1920-е годы он ездил за границу и брал с собой сына-подростка. Увидев своими глазами реальную повседневную жизнь на Западе и сравнив её с советской, трезвомыслящий сын навсегда получил прививку от социалистических иллюзий.
Поскольку Тисса с явной симпатией относился к Лифшицу, я, наконец, признал странный факт: Евгений Лифшиц еще до 1937 года имел своё особое — глубоко отрицательное — мнение о советском строе. Факт очень редкий для того поколения советских физиков и факт очень странный на фоне просоветского пыла Ландау вплоть до 1936 года.
И тут от политики вернёмся к науке и к уникально успешному соавторству Ландау и Лифшица. Ведь если на Лифшица не действовал просоветский пыл обожаемого учителя, значит, он был самостоятелен в своём мышлении? Такая самостоятельность вместе с общностью научного стиля учителя и ученика и сделали их сотрудничество столь успешным.
В своей версии событий Пятигорский ничего не сказал мне о рецензии одного из виднейших советских теоретиков Владимира Фока на первое издание первого тома Курса — «Механики» Ландау и Пятигорского. Обстоятельный критический разбор кончался сурово: «Приходится удивляться тому, как мог такой крупный учёный, каким, несомненно, является один из соавторов — проф. Ландау, написать книгу с таким большим количеством грубых ошибок. … Мы надеемся увидеть книгу во втором издании исправленной и основательно переработанной» . Это и сделал Евгений Лифшиц, что наглядно иллюстрирует важность его роли в создании Курса. Общая концепция Ландау требовала самостоятельного и критического воплощения. Остались свидетельства о горячих спорах соавторов, а чтобы спорить с Ландау, требовалась незаурядная сила духа и самостоятельность мышления. По свидетельству А. Абрикосова, Ландау говорил о Лифшице: «Женька — великий писатель: он не может написать то, чего не понимает» .
Теперь от теоретической физики перейдем к практической её истории.
Можно понять, насколько легче стало на душе у Лифшица после того, как Ландау, с помощью советской власти, сделал своё антисоветское открытие в 1937 году. Однако об их новом политическом единомыслии знали (кроме компетентных органов) лишь самые близкие люди. А люди неблизкие видели холодную настороженность Лифшица и не догадывались, что «застёгнутость на все пуговицы» предохраняла его от непрошеного вторжения в свои антисоветские мысли и чувства. То, что с самой ранней юности Женя Лифшиц ощущал себя чуждым советской мифологии, «овладевшей массами», сказалось на его манере общения с первыми-встречными. А те, кто, подобно мне когда-то, не догадывался о глубинных причинах такой его закрытости, могли строить совсем иные — «злокачественные» — гипотезы.
Похоронив свою гипотезу о причастности М.Бронштейна к Курсу, я вчитался в уцелевший конспект рукописи Бронштейна-Ландау 1937 года. И понял то, что мог бы понять раньше, если бы не слишком доверял своей гипотезе. В рукописи обнаружились места, несовместимые со стилем Ландафшица. А ведь я обдумывал различие научных стилей Ландау и Бронштейна.
Вполне ощутимое это различие нисколько не мешало их взаимному интересу друг к другу и плодотворности их дружбы. Пока я не знаю точно, почему Бронштейн поместил имя Ландау рядом со своим на титульном листе рукописи. Могу предположить, что так Бронштейн отметил влияние Ландау на концепцию построения книги.
Ландау и Лифшиц
Говорят, что стиль — это личность, но даже Пушкин, «наше всё» в русской литературе, оставил место для Гоголя, для Достоевского и даже для некоторых членов Союза советских писателей. В физике тоже хватает места для различных стилей, и само это разнообразие важно для здоровой жизни науки. Великий учитель физики Ландау не был универсально наилучшим учителем, — таких просто не бывает. Для некоторых выдающихся физиков он вряд ли был бы подходящим учителем. К примеру, для Андрея Сахарова. И Виталий Гинзбург, считая Ландау своим учителем, радовался, что тот не был его первым учителем, — иначе он мог вообще не состояться как теоретик. Книги Ландау-Лифшица — гораздо более универсальные «учителя», но и они не делают лишними все другие книги по физике. А для успешного развития науки необходимо живое многообразие сти-лей и разномыслие людей науки.
Мини-скульптурные портреты Л.Ландау и Е.Лифшица на фоне Курса (фото К.Томилина)
Уникальный успех Курса, однако, связан с уникальным соответствием его соавторов друг другу. На этом же основывалось их необыкновенно близкое долгое сотрудничество и содружество, чему совершенно не мешали различия за пределами науки (например, в отношении к музыке, которая для Лифшица была одной из главных радостей жизни, а для Ландау — лишь звуками более или менее громкими). И в науке и за её пределами их объединяла интеллектуальная честность перед своими убеждениями, даже когда взгляды радикально менялись под влиянием жизненного опыта, как это случилось с Ландау в 37-м году.
Их близость наглядно проявилась в том, что Лифшиц был единственным среди учеников Ландау, его друзей и близких, кто знал о листовке 1938 года и о глубине неприятия им советской системы. И Ландау и Лифшиц, при всём различии характеров, вовсе не были склонны к демонстративному геройству. Интроверта Лифшица, впрочем, вряд ли кто и заподозрил бы в этом. Своё отношение к советским реалиям он держал прочно при себе, что со стороны могло выглядеть сверхосторожностью, если не трусостью.
Экстраверта Ландау, напротив, совсем нетрудно записать в безрассудные герои: в 1935-м написал письмо наркому внутренних страшных дел УССР в защиту арестованного Кореца, вместе с которым в 1938 году сочинил антисталинскую листовку, в начале 1950-х в письме «наверх» потребовал снять с него личную охрану, в 1957-м произнёс вслух: «наша система, как я её знаю с 1937 года, совершенно определённо есть фашистская система », не заботясь о том, что компетентный микрофон зафиксирует его высказывание. Однако во всех этих случаях у Ландау были вполне рациональные причины не считать свои действия формой самоубийства. Листовку, например, предполагалось послать по почте анонимно по адресам, случайно выбранным из адресной книги, веря в то, что «из искры возгорится пламя» и что два года Большого террора довели соотечественников до температуры кипения (подробнее см. ). А в послетюремные годы Ландау уже прекрасно понимал, что арестовать могут безо всяких улик и вещдоков.
Евгений Михайлович Лифшиц, не имея социалистических предрассудков, не имел и склонности к общественной деятельности. Ему хватало физики и музыки, а круг его личного общения был довольно узким. Впрочем, он занимался общественно-важным делом — важным для сообщества советских физиков. По приглашению П.Л. Капицы, назначенного в 1955 г. главным редактором «Журнала экспериментальной и теоретической физики» (ЖЭТФ), Лифшиц стал его первым заместителем, ведущим все текущие дела журнала. Эта работа требовала и научной квалификации и моральной принципиальности при рецензировании поступающих статей и принятии решений о публикации. Приходилось отвергать некоторые статьи, за которые ходатайствовали видные учёные и даже друзья П.Л. Капицы, однако тот всегда поддерживал взыскательность своего заместителя. Капица с особой теплотой относился к Лифшицу, помня, что в годы опалы тот вместе с Ландау не боялись навещать его .
Рассказавший об этом П.Е. Рубинин очень помогал мне в работе над биографией Ландау, но вначале удивил, сказав, что с гениальным Ландау в общем-то все просто, а вот представить благородную природу неразлучного с ним Е.М. Лифшица и его огромную подлинную роль и труднее, и важнее, потому что он совершенно не заботился о собственном «имидже», а бытующие черные мифы-сплетни трудно растворимы. Ближайший помощник Капицы по административно-гуманитарным делам имел редкую возможность узнать главного помощника Капицы по главному физическому журналу страны.
Когда я уговорил Зинаиду Ивановну записать свой устный рассказ о «Загадке П.Л.» (см. Приложение 1), у меня было достаточно оснований верить ей, но история уж больно невероятна, и я спросил Павла Евгеньевича. Он всё подтвердил. И то, как Капица огорчился, подумав, что ошибся в выборе своего заместителя по ЖЭТФу, и как, выяснив все скрытые обстоятельства, был рад, что его моральное чутьё не обмануло его. Сказал и о том, что как-то раз при Капице кто-то завёл разговор о «незаконном» характере отношений Евгения Михайловича и Зинаиды Ивановны. Пётр Леонидович оборвал говорящего, просто и внушительно сказав: «Это — настоящая, большая любовь ».
Лифшиц без Ландау
Много лет спустя после смерти Ландау, нравственная природа Лифшица проявилась в его отношении к Андрею Сахарову, в дневнике которого есть такая лаконичная запись (16.01.1979): «Началась сессия ОЯФ [Отделения ядерной физики АН СССР], происходит в МГУ. Поехал к 10 часам, держал машину до 3-х, потом в редакцию [ЖЭТФ] (где Евг. Мих. [Лифшиц] сказал мне много тёплых слов)... » . Напомню, что к 1979 году академик Сахаров был уже «антисоветчиком» мирового масштаба. Газетный гнев советского народа начался в 1973 году письмом сорока академиков. А в 1975-м уже 72 академика подписали ещё одно осуждение.
После того, как в 1980 г. Сахарова выслали в Горький, Лифшиц поддерживал его уже не только тёплыми словами. Пользуясь знакомством с тогдашним президентом Академии наук А.П. Александровым (в годы опалы Капицы занимавшим его пост директора ИФП), Лифшиц узнавал о ситуации вокруг «дела Сахарова», в частности, о судьбе писем Сахарова президенту АН, и передавал добытую «развединформацию» Сахарову через физика и правозащитника Б.Л. Альтшулера . Поэтому, в частности, Е.Г. Боннэр, более чем скептически смотревшая на трусливо-послушное большинство академиков, единственное исключение делала для Е.М. Лифшица.
Он был исключением и среди учеников Ландау. Это явствует, например, из воспоминаний А.И. Ахиезера, написанных после распада СССР, когда стало уже не страшно высказывать свое отношение к общественным вопросам . Воспоминания Ахиезера содержат, в частности, интересное свидетельство о судьбе книги, с которой начался этот рассказ, — «Курс общей физики. Механика и молекулярная физика»:
«Эта книга издавалась в Москве в Гостехиздате, и гранки её мы получили в 1938 году, когда Ландау был арестован. На титульном листе была вымарана фамилия Ландау как врага народа. Фигурировали только две фамилии: моя и Е.М. Лифшица. Мы вписали в гранки на первое место фамилию Ландау, но дело было не таким простым, и меня с Е.М. Лифщицем вызвали в Москву, в ЦК ВКП(б) в отдел печати.
Нас принял на вид очень интеллигентный человек, не знаю, начальник отдела или инструктор, и сказал нам следующее: “Вы написали очень важную и хорошую книгу, и мы хотим её издать. Но фамилия Ландау не может фигурировать в авторском коллективе как фамилия репрессированного. Поэтому нам необходимо получить от вас согласие на изъятие фамилии Ландау”. Мы ответили ему, что это невозможно сделать, так как вся книга построена на идеях Ландау, и, кроме того, он же может быть освобождён, в каком тогда виде мы предстанем перед ним, как негодяи и предатели? “Да, — сказал наш собеседник, — я вас понимаю, но если он выйдет на свободу, то мы поможем вам сделать второе издание”. Но говорил он как-то неуверенно, по-интеллигентски: “Пусть будет по-вашему. Дайте я отмечу ваши пропуска ”.
Мы вышли, попрощавшись с ним, и вскоре после этого узнали, что он тоже был арестован. Наша книга была издана под тремя фамилиями уже после освобождения Ландау » .
Это свидетельство содержит неточность и неясность. Во-первых, то, что названо гранками, имело вид книги, уже прошедшей цензуру Главлита и подписанной к печати. Эта книга сохранилась в архиве Е.М. Лифшица (см. Фото 4). А во-вторых, выражения «мы вписали» и «мы ответили» звучат не вполне определённо. Кто-то один был инициатором. Судя по тому, у кого хранилась книга и по многому другому, что известно биографу Ландау, решение принимал именно Лифшиц. Дополнительный довод даёт его письмо, хранившееся в его личном архиве (см. Приложение 2).
Обложка неизданной книги
Физика была, разумеется, главным делом жизни и Ландау и Лифшица, но дружба, связывавшая их, была гораздо шире. Недаром обычно сдержанный Евгений Михайлович свою лекцию об учителе и друге, двадцать лет спустя после его смерти и за год до собственной, подытожил неожиданной фразой:
«Ландау был очень весёлым человеком. С ним никогда не было скучно » .
Завершая рассказ, мне остается поблагодарить всех тех, кто помог разглядеть в Евгении Михайловиче Лифшице человека, сохранившего внутреннюю свободу в условиях государственной несвободы, и прежде всего вспомнить с благодарностью Зинаиду Ивановну Горобец и Павла Евгеньевича Рубинина.
Приложение 1.
Рассказ З.И. Горобец «Загадка П.Л.»
В начале 1956 года меня приняли на работу в редакцию ЖЭТФ на должность младшего редактора. К тому времени, после долгой опалы, главным редактором журнала и директором Института физических проблем АН СССР вновь стал П.Л. Капица.
Мне рассказали, что после его возвращения, на общем собрании сотрудников ИФП, Пётр Леонидович попросил всех не обижаться на него за то, что он не будет здороваться с ними при встречах, например, в коридорах, — это усложнило бы его жизнь. Так оно и было, в том числе и со мной. Однако через какое-то время произошла странная для меня перемена: по-прежнему ни с кем не здороваясь, при наших с ним — довольно редких — встречах П.Л. подходил ко мне и подавал руку. Ещё удивительнее было, когда в конференц-зале ожидалась интересная лекция и наполненный зал ждал прихода Петра Леонидовича, он, входя в боковую дверь, оглядывал ряды и, найдя глазами меня, подходил и протягивал руку для пожатия. Помню три-четыре таких случая.
Я долго размышляла над этой переменой, прежде чем, кажется, разгадала её.
Начать придётся издалека.
В Институт физпроблем я пришла работать — заведующей библиотекой — ещё в начале 1947 года. В то время Пётр Леонидович уже был в опале, жил безвыездно на даче, на Николиной горе.
Вместо него директором ИФП назначили А.П. Александрова. Бывшая заведующая библиотекой института уезжала на «Объект», и я поступила на её место — по совету Марии Николаевны Харитон, жены Ю.Б. Харитона. Мария Николаевна, преподававшая английский язык аспирантам ИФП, рекомендовала меня А.П. Александрову. С семейством Харитонов мы были дружны ещё со времени эвакуации в Казань, и Мария Николаевна знала о моём желании найти подходящую работу.
В библиотеке ИФП работала я вполне успешно, получая повышения в зарплате, благодарности, грамоты и даже звание младшего научного сотрудника, что было необычно для библиотечных работников. Так продолжалось более пяти лет, когда однажды, весной 1952 года, я получила повестку с требованием явиться в отдел кадров АН СССР.
Когда я пришла, заведующий отделом кадров (по фамилии Яковенко) попросил войти, а сам вышел, сказав, что скоро вернётся. Я осталась одна, и тут в кабинет вошли два незнакомых мне человека. Не представившись, они предложили мне стул, а сами устроились напротив.
Я насторожилась. Старший из них спросил мою фамилию. Удивлённая, я ответила, что они должны знать её, раз меня вызывали. Тут же мелькнула догадка, перешедшая в уверенность, что меня хотят завербовать — в «осведомители», «сексоты», или попросту в «стукачи». Ни в коем случае, решила я!
Таким знали Евгения Михайловича Лифшица близкие ему люди
Дома у Зинаиды Ивановны, 2004 год (фото К.Томилина)
Они стали просить меня о какой-то «помощи». Я же делала вид, что не понимаю, чем могу им помочь.
Никакого страха у меня не было. И не то, чтобы это чувство мне было незнакомо. В полной мере я его испытала в начале войны, когда эшелон, в котором мы эвакуировались из Ленинграда, остановился на станции Мга, забитой поездами. Вспыхнула осветительная ракета, и все стали ожидать бомбёжки. Тогда-то, перед лицом неминуемой, казалось, гибели, ноги стали ватными, во рту пересохло, и мысли спутались. Неожиданно наш поезд тронулся. А через полчаса от станции Мга остались одни руины.
Но теперь, много лет спустя, перед лицом двух «товарищей» из КГБ, никакого страха я не испытывала. Может быть, потому, что приняла единственное возможное для меня решение: ни в коем случае не соглашаться на их предложения.
Старший из двух начал с вопроса, возмутившего меня. Он спросил, зачем прошлым летом я ездила на машине на Рижское взморье с Е.М. Лифшицем, и знал ли мой муж об этом. Несмотря на моё внутреннее возмущение от такой бестактности, я спокойно объяснила, что ехала на дачу к А.И. Шальникову, где собиралась провести две недели с его дочерью Наташей, а Лифшиц присоединился к нам, чтобы снять дачу для своего семейства. И, конечно, мой муж знал об этом. Я никогда ничего от него не скрывала.
Всё это было правдой. К этому времени мой брак с мужем фактически распался, хотя мы и оставались друзьями. А с Е.М. Лифшицем у нас уже несколько лет было то, что называется «романом», волею судьбы перешедшим позже в законный брак (хотя я предпочла бы лучшее слово, не имеющее двойного смысла). Наше обоюдное счастье продолжалось 37 лет.
Но всё это не касалось моих не в меру компетентных собеседников. Их бесцеремонное вмешательство в мою личную жизнь лишь усилило решимость быть твёрдой в дальнейшей беседе.
Поняв, что их тайное оружие не сработало, они просто стали тупо повторять, что я им должна «помочь». А я столь же неустанно допытывалась, в чём же именно я могу им помочь. Это препирательство продолжалось около часа. Наконец, мне надоело, и я, схватившись за голову, сказала им, что догадалась. Они оба рванулись ко мне с вопросом, о чём я догадалась. Но я на это ответила с какой-то даже кокетливой улыбкой, что раз они не хотят мне объяснить, чего от меня ждут, то и я не скажу им, о чём я догадалась.
Раздосадованный старший пригрозил, что если я не соглашусь им «помочь», то (цитата) «будет плохо мне, моему мужу и моим детям».
Но я была непреклонна. Я, видимо, уже ожидала какой-то угрозы и была готова бороться. Были лишь азарт борьбы и почему-то уверенность в моей победе.
Тогда старший, хлопнув дверью, ушёл, оставив меня с младшим. После ещё нескольких угроз тот, наконец, протянул мне бланк, на котором я должна была расписаться в том, что отказываюсь от сотрудничества, а также в том, что не буду разглашать состоявшуюся беседу. Я, подержав бумагу несколько секунд и не особенно вчитываясь, что там было, расписалась, облегчённо думая, что, кажется, они от меня отстали.
Принимая от меня бумагу, младший, видимо, не уверенный, что я поняла, что написано в бумаге, внушительно произнёс: «Никому никогда не рассказывайте об этом!» Я ответила с ехидством: «Конечно, никому. Кроме мужа. Я же говорила, что от него ничего не скрываю».
Тот грозно вскинулся: «Только посмейте! Будет плохо и вам, и мужу, и детям».
На этом мы расстались. Конечно, я рассказала всё мужу и Е.М. Лифшицу.
А месяца через три меня вызвал к себе в кабинет директор ИФП А.П. Александров и сказал, что, к сожалению, я не могу больше работать в институте. Моя должность теперь должна засекречиваться, то есть требует специально оформленного допуска к секретным сведениям, а меня, как оказалось, засекретить нельзя — по неизвестным ему обстоятельствам. Я пыталась возразить, что совсем недавно, во время войны, работала в лаборатории взрывчатых веществ у Ю.Б. Харитона и, вероятно, была засекречена. Но это не помогло. А.П. Александров лишь пообещал помочь мне в поисках нового места работы.
Я не стала ждать обещанной помощи и на другой же день поехала в Сектор сети спецбиблиотек АН СССР, где комплектовались библиотеки Академии наук. Там я встретила секретаря парторганизации Орлову, которая знала меня и хорошо ко мне относилась. Она спросила, зачем я пришла, а, узнав и подумав, предложила должность заведующей библиотекой в Институте этнографии АН СССР. На моё замечание, что эта должность тоже, наверно, требует засекречивания, она только махнула рукой. И с января 1953 года я стала работать в Институте этнографии.
Каждый вечер после работы за мной заезжал на машине Е.М. Лифшиц. Однажды, в конце 1955 года, по дороге домой Е.М. рассказал мне, что вернувшийся после опалы П.Л. Капица предложил ему, как и в прежние времена, быть его заместителем по ЖЭТФу. Я, мечтавшая все эти годы вернуться в прекрасный ИФП, сразу же попросила Е.М. взять меня на работу в редакцию ЖЭТФ, нуждавшуюся в сотрудниках. Е.М. вначале отговаривал меня, объясняя, что зарплата там будет меньше, чем моя, а работы гораздо больше. Но мне очень хотелось вернуться в хорошо мне знакомый институт и, конечно же, очень хотелось быть ближе к уже родному для меня человеку. Наконец, Е.М. согласился, пояснив, что, по правилам ЖЭТФа, брать на работу младших редакторов он может без согласования с главным редактором, то есть П.Л. Капицей. Я была счастлива вернуться в родной институт.
Но вскоре, как мне сообщил Е.М., Пётр Леонидович явно недовольным тоном спросил, почему в редакцию попал сотрудник без его ведома. На это Е.М. возразил, что, согласно правилам, утверждённым самим Капицей, кандидатуры младших редакторов утверждает своей властью заместитель главного редактора и что он, Е.М., знает меня как хорошего работника. Капица формально должен был согласиться, но ситуация ему явно чем-то не нравилась. Однако недолго. Вскоре как раз и произошла перемена в его отношении ко мне, с которой я начала рассказ.
Могу предположить, что произошло за это недолгое время, и почему П.Л. «сменил гнев на милость». В то время мы с Е.М. ещё не были официально женаты, и, хотя мы вовсе не афишировали наши отношения, в общем-то, они были известны проницательным сотрудникам ИФП. Заведующая кадрами ИФП Елена Вячеславовна Смоляницкая, вероятно, сообщила Петру Леонидовичу об этом. Узнав от Е.М., что я уже работала в ИФП и проявила себя хорошим работником, П.Л., желая в этом убедиться, запросил моё личное дело. Там он, помимо моих поощрений, конечно же, обнаружил не обоснованный ничем мой перевод в другой институт АН СССР. Спросить об этом он мог, скорее всего, именно заведующую кадрами, которая, — по долгу службы — конечно, знала о моём отказе «помогать».
Узнав эти тайные обстоятельства, Пётр Леонидович, думаю, мог посмотреть на меня в свете собственного жизненного опыта. Получалось, что мою успешную работу в институте прервала та же самая, в сущности, сила, что и его, пусть и на гораздо низшем уровне. Его в 1946 году в опалу отправил самый главный гэбист страны, маршал Берия. Меня же, вероятно, распорядился уволить генерал ГБ Бабкин, курировавший ИФП.
Так что Пётр Леонидович, сам пострадавший от произвола власти, видимо, посочувствовал мне и стал после этого выражать свою расположенность рукопожатием при встрече.
Приложение 2.
Письмо Е.М. Лифшица в редакцию физики издательства «Наука»
[Машинописная копия. Домашний архив Е.М. Лифшица, не датирована. Вероятно, 1970-е годы, судя по времени издания в письме книг.]
В связи с предложением А.И. Ахиезера об издании книги «Курс общей физики. Электричество, магнетизм, оптика и физика пространства-времени», являющейся, по словам автора, «в некотором смысле продолжением “Механики и молекулярной физики” Л.Д. Ландау, А.И. Ахиезера и Е.М. Лифшица», я хотел бы сделать следующие замечания.
1) Я сам не имею в виду продолжать работу над «Общим курсом физики», и в этом смысле у меня нет возражений против данного предложения.
2) Однако, насколько можно понять из пояснений автора в его предложении и из приложенного к нему проспекта книги, характер предлагаемой книги будет существенно отличаться от характера нашей совместной «Механики и молекулярной физики». По-видимому, автор имеет в виду сделать в ней значительно больший уклон в сторону теоретической физики, с привлечением значительно большего математического аппарата, чем это соответствовало бы тому духу, в котором в своё время писалась вместе с Ландау первая часть Курса. Можно согласиться с тем, что «невозможно сказать, как излагал бы в настоящее время Л.Д. Ландау разделы общей физики, посвящённые электромагнетизму и оптике». Но отсюда, конечно, не следует, что он согласился бы с теми изменениями, которые имеет в виду А.И. Ахиезер. И, во всяком случае, с ними решительно не согласен я сам.
Поэтому, предлагаемая А.И. Ахиезером книга должна рассматриваться как часть нового Курса, принадлежащего ему лично, и она не должна нести на себе никакой формальной связи с ранее изданной книгой трёх авторов, в том числе упоминания на титульных листах их фамилий (впрочем, это условие, по-видимому, совпадает с намерениями автора).
3) В связи со сказанным, я считаю необходимым заранее довести до сведения Издательства, что я не согласился бы в дальнейшем на какую-либо переработку нашей совместной книги А.И. Ахиезером. Не только объяснительная записка А.И. Ахиезера, но и опыт прежнего сотрудничества с ним по этой книге убеждает меня в том, что такая переработка придала бы книге характер примитивного изложения теоретической физики, с чем я не мог бы согласиться. (Именно по этой причине указанная книга была в своё время фактически целиком написана мной — в духе первоначального варианта, написанного Ахиезером и мной в 1936-37 г. под руководством Ландау). Более того, по моему мнению, переработка этой книги должна была бы происходить в прямо противоположном направлении: она должна была бы быть дополнена не новым теоретическим материалом, а кратким изложением методов физических измерений (в согласии с первоначальным замыслом Ландау) и описанием некоторых новых замечательных экспериментов.
Поэтому, первый том предлагаемого А.И. Ахиезером Курса должен будет быть написан им заново, без прямого использования текста нашей совместной книги.
Литература
1. Пуриц Е.Ф. Дау, лето 1937-го. //В кн.: Советская жизнь Льва Лан-дау глазами очевидцев / Сост. Г.Е. Горелик и H.A.Шальникова. — Москва: Вагриус, 2009. 574 с, с.171—179.
2. Ландау Л.Д., Лифшиц Е.М. Статистическая физика / Собр. трудов. Т.2. — М.; Л.: Гл. ред. технико-теорет. лит., 1938. 230 с.
3. Пятигорский Л.М. Беседа с Г. Гореликом 22.07.1986, Менделеево. Личный архив Г.Е. Горелика
4. Фок В.А. Механика. Рецензия на книгу: Л. Ландау и Л. Пятигорский. Механика. (Теоретическая физика под общей редакцией проф. Л.Д. Ландау, т.1). — М.—Л.: Гостехиздат. 1940. // УФН. 1946. Т.28, вып.2—3, с.377—383.
5. Абрикосов А.А. О Л.Д. Ландау // Воспоминания о Л.Д. Ландау / Сб. под ред. И.М. Халатникова. — М.: Наука. 1988, с.32—39. (Учёные СССР. Очерки, воспоминания, материалы).
6. Горелик Г.Е. Советская жизнь Льва Ландау. Москва: Вагриус. 2008.
7. П.Е. Рубинин. Е.М. Лифшиц и П.Л. Капица // Природа. 1995. №11, с.99.
8. А.Д.Сахаров, Е.Г.Боннэр. Дневники, т.1. М.: Время. 2006, с.817.
9. Альтшулер Б.Л. Ноу-хау // Он между нами жил... Воспоминания о Сахарове / Ред. Б.Л. Альтшулер и др. — М.: ФИАН «Практика». 1996, с.44—112.
10. Ахиезер А.И. Очерки и воспоминания. — Харьков: Факт. 2003. 431 с.
11. Лифшиц Е.М. Ландау — учёный, учитель, человек. Из лекции Е.М. Лифшица в Японии в 1984 году // Знание-Сила 2002, №2.
12. Горобец З.И. Загадка П.Л. — Оригинал в личном архиве Г.Е.Горелика. Первая публикация // Знание-сила. 2007. №6, с.115—118.
13. Ландау Л.Д., Ахиезер А.И., Лифшиц Е.М. Курс общей физики. Механика и молекулярная физика. — М.: Наука. 1965. 384 с.; 2-е изд. испр. 1969. 399 с.
14. Ахиезер А.И. Общая физика. Электрические и магнитные явления. — Киев: Наукова думка. 1981. 471 с.
Исследования по истории физики и механики. 2014—2015. Ин-т истории естествознания и техники им, с.И. Вавилова РАН. Отв. ред. Вл.П. Визгин. — М.: Янус-К, 2016.
Оригинал: http://7iskusstv.com/2016/Nomer10/Gorelik1.php
Ландау - ученый, учитель, человек.Из лекции Е.М. Лифшица в Японии в 1984 году
Начну с того, что Льва Давидовича Ландау никто не называл “Лев Давидович”. И никто не называл его “Ландау”. Практически все коллеги и друзья звали его “Дау”. Для тех, кто знает французский язык и даже для тех, кто не знает его, расскажу, как сам Ландау объяснял происхождение своего прозвища. Оно происходит из написания его фамилии в виде Landau = L"ane Dau, что в переводе сфранцузского означает “Осёл Дау” . Отсюда ясно, по меньшей мере, что Дау был веселым человеком.
Лифшиц у доски, на которой написано "Landau = L"ane Dau "
Он родился в 1908 году в центре нефтяной промышленности - Баку, его отец был инженером-нефтяником, а мать - врачом. Способности его проявились очень рано, -- в 14 лет он поступил в университет. Он шутил, что не может припомнить возраста, когда не мог квантовать и интегрировать. В 19 лет он окончил Ленинградский университет и занимался столь интенсивно, что формулы ему даже снились по ночам.
Я много раз слышал от Дау рассказ о том, как его взволновали первые работы Шредингера и Гейзенберга, провозгласившие новый век - век квантовой механики. Другой очень важный момент в биографии Дау -- поездка в Копенгаген, в Институт теоретической физики Нильса Бора. Там он провел полтора года и с тех пор считал себя учеником Бора.
Говоря о квантовой механике с ее принципом неопределенности и о кривизне пространства-времени в общей теории относительности, Дау обычно подчеркивал, что величайшее достижение человеческого гения заключается в том, что человек может понять то, что он уже не в состоянии представить себе. Все, что рассматривала физика ХIХ столетия, было вполне представимым. Это касается и многого в современной физике. Но когда речь идет о принципе неопределенности или кривизне пространства-времени, то такие вещи понять можно, а представить нельзя. Кстати, и предложенная им формулировка принципов сверхпроводимости или сверхтекучести, согласно которой жидкость может одновременно совершать не связанные друг с другом движения, также является чем-то таким, что можно понять, но нельзя представить.
В юности Дау был очень застенчив, ему было трудно общаться с другими людьми, особенно с красивыми девушками. Тогда это было для него одной из самых трудных проблем. По его словам, временами -- в состоянии крайнего отчаяния -- он даже думал о самоубийстве.
Вместе с тем, он отличался сильной самодисциплиной и чувством ответственности перед собой. Это помогло ему стать человеком, полностью владевшим собой в любых обстоятельствах, и к тому же веселым человеком.
Фотографии запечатлели Ландау за работой – полулежащим на диване. У него и не было письменного стола. В институте у Ландау не было кабинета. Сотрудники теоретического отдела занимали несколько комнат, а для него специальной комнаты не было. Было, правда, любимое кресло. Вот, на фотографии, он сидит в кресле, улыбаясь. Я почти не могу представить его не улыбающимся во время работы.
Ландау в любимом кресле
Трудно рассказать обо всем, что сделал Ландау в науке. Нет ни одного раздела теоретической физики, в который бы он не внес крупный вклад. В наш век специализации и его ученики разошлись по разным направлениям. Ландау объединял всех своим невероятным интересом ко всему, что рождалось в физике. Он мог обсуждать по существу любую физическую проблему.
В собрании трудов Ландау около ста статей, -- по современным понятиям не слишком много, но Ландау очень тщательно отбирал то, что, по его мнению, следовало публиковать. По выражению американского физика Мермина, “Собрание трудов Ландау возбуждает чувства, подобные тем, которые вызывает полное собрание пьес Вильяма Шекспира или Кёхелевский каталог сочинений Моцарта. Безмерность совершенного одним человеком кажется невероятной”.
Исключительно критический ум Ландау делал обсуждение с ним любой проблемы очень интересным. Разговаривать с ним было непросто, так как он всегда стремился вникнуть в суть дела, все понять и высказать свое мнение. Он ничего не говорил просто из вежливости. Переубедить его было трудно, но если это удавалось, то затем он первый признавал результат и его пропагандировал.
С Ландау я встретился в 1932 году и могу уверенно сказать, что -- во всяком случае, начиная с тех лет, -- сам он не прочитал ни одной научной статьи. Знания он черпал из обсуждений с другими и из семинаров, к которым относился очень серьезно. Там рассказывали и о собственных работах и о статьях других.
Статьи для семинара Ландау подбирал сам, просматривая журналы. И если он просил своих учеников сделать обзор какой-то статьи, считалось святым долгом удовлетворить подобную просьбу. Сделать это было нелегко, потому что Ландау хотел знать все до конца. Статья, недостаточно обоснованная, объявлялась “патологией”, то есть чем-то ошибочным, или, что хуже, “филологией”, т.е. пустой болтовней. “Патологию” он не так ненавидел, как “филологию”. Каждый может ошибиться, но переливать из пустого в порожнее?! -- такого Ландау терпеть не мог. Статья, признанная на семинаре “интересной”, помещалась в особый -- “золотой” -- список, и Ландау запоминал ее навсегда.
Ему было труднее проследить за ходом вычислений автора, чем проделать их самому. Как правило, Дау проверял результат гораздо более простым и прямым путем. Он гордился своим умением превращать сложные вещи в простые.
Ландау, однако, почти ничего не мог написать сам, от писем и до научных работ. Несколько статей, которые он попытался написать самостоятельно, понять было невозможно. Парадоксальная причина, насколько я могу судить, заключалась в его стремлении излагать мысли четко и лаконично. Он думал над каждым предложением, и это превращалось для него в мучение.
Поэтому, начиная с середины тридцатых годов, все его статьи с соавторами, принадлежат перу его соавторов. Разумеется, это не означает, что Ландау полностью полагался на то, что они напишут. Сначала он давал точные указания, затем читал статью, если необходимо, вносил изменения сам или говорил, что надо изменить. А те статьи, которые он публиковал без соавторов, писал я . И в этом случае я имел от него точные указания. Сначала он объяснял мне свою работу, я писал ее и затем, если нужно, вносились изменения.
Ландау был не только великим ученым, но также великим учителем - учителем по призванию. Это редкое сочетание. Эйнштейн, например, был, возможно, вообще величайшим ученым, когда либо жившим на Земле, но у него не было прямых учеников, которые сотрудничали бы с ним непосредственно. Дау можно сопоставить с его собственным учителем - Нильсом Бором, который тоже был не только гениальным ученым, но и непревзойденным учителем.
О преподавании физики Ландау начал думать, когда ему было немногим более двадцати. Он мечтал написать учебники по физике на всех уровнях, начиная со школьного. К 1933 году он разработал “программу теоретического минимума”, включавшую то, что, по его мнению, должен знать каждый физик-теоретик. Экзамены были совершенно неформальными. Отметки не выставлялись. Результат либо положительный, либо отрицательный, без промежуточных оценок. После того, как человек сдавал теорминимум, Ландау уже считал его одним из своих учеников и старался подыскать ему хорошую работу. В 1961 году, за несколько недель до трагической катастрофы, Ландау составил список сдавших теорминимум. Из 43 человек в списке 14 стали академиками.
Дау был резким человеком, всегда говорил то, что думал. Но по существу был демократичным и в повседневной жизни, и в науке. Он был доступен и студентам и коллегам -- всем, кто к нему обращался.
Вот что он ответил студентам, которые спросили его мнения о том, какие разделы теоретической физики наиболее важны:
"Должен сказать, что я считаю такую постановку вопроса нелепой. Надо обладать довольно анекдотической нескромностью для того, чтобы считать достойными для себя только “самые важные” вопросы науки. По-моему, всякий физик должен заниматься тем, что его больше всего интересует, а не исходить в своей научной работе из соображений тщеславия ".
Ландау интересовался не только наукой. Очень любил историю всех времен и прекрасно знал ее. Любил литературу и живопись. Не любил, -- точнее, не мог заставить себя полюбить -- музыку, хотя и очень старался. Помню, мы слушали Бетховена, после чего Ландау сказал, что раз ему оказался недоступен этот величайший композитор, значит музыка вообще не для него.
Ландау был выдающейся личностью и очень веселым человеком. С ним никогда не было скучно. Он ушел от нас очень рано, в расцвете своего таланта. Это делает утрату еще более трагической.
