Сатира как эффект противоречия

Айвазова Эльвера Рустемовна,

кандидат филологических наук, доцент кафедры социально-гуманитарных наук и иностранных языков Академии строительства и архитектуры Крымского федерального университета им. В. И. Вернадского.

Настоящая статья посвящается сатире – одной из самых неоднозначных понятий современной теории литературы. При интуитивной ясности его содержания даже для неискушенного человека, дефинитивная точность не дается тем эстетикам, которые стремятся к отчетливому отграничению представлений о сатирическом от родственных понятий, прежде всего – от юмора. Классическим определением сатиры считается определение, предложенное Ф. Шиллером в его трактате о «Наивной и сентиментальной поэзии»: «В сатире в качестве высшей реальности противопоставляется идеал неудовлетворяющей нас действительности. Нет необходимости высказывать идеал словами, если поэт умеет его пробуждать в нашей душе; но если нет этого, то нет и поэтического воздействия. Таким образом действительность здесь - необходимый объект отрицания; но главное заключается в том, чтобы само это отрицание возникло из идеала, противостоящего действительности» .

В определении Шиллера очень важны теоретические нюансы. Прежде всего, следует обратить внимание на то, что действительность, по Шиллеру, должна быть необходимым объектом антипатии, иначе «сатира» может оказаться просто сведением личных счетов с жизнью. Представляется, что ключевой вопрос, ответа на который следует искать в теоретических анализах сатирического, это вопрос именно о том, в какой перспективе действительность с необходимостью предстает объектом антипатии. Мы попытаемся увидеть отражение этого вопроса в энциклопедических (литературоведческих) определениях сатиры, принадлежащих перу серьезных исследователей.

« Сатира - в несколько неопределенном и расплывчатом смысле сатирою называется всякое литературное произведение, в котором выражено некоторое определенное отношение к явлениям жизни, а именно - осуждение и осмеяние их, выставление их на общий смех, позор и негодование….

« Сатира - вид комического, отличающийся от других видов (юмора, иронии) резкостью обличения. Сатира при своем зарождении являлась определенным лирическим жанром. Она представляла собой стихотворение, часто значительное по объему, содержание которого заключало в себе насмешку над определенными лицами или событиями» .

В заключение это приведем широко известное определение М. М. Бахтина, крупнейшего специалиста по исторической поэтике, данное им в единственной энциклопедической статье, принадлежащей его перу: «Дадим прежде всего определение сатиры - не как жанра, а как особого отношения творящего к изображаемой им действительности. Сатира есть образное отрицание современной действительности в различных ее моментах. Образный характер отрицания отличает сатиру, как художественное явление, от различных форм публицистики. Образное отрицание может принимать в сатире две формы» .

Как видим, ни одно из приведенных определений не содержит ответа на вопрос, весьма отчетливо присутствующий в тексте Шиллера. Сатира повсеместно определяется как специфическое отношение к действительности, по всей видимости, такое отношение, которое можно в первом приближении описать как состояние неудовлетворенности этой действительностью. При этом следует помнить, что мы должны, намереваясь определить характер этой неудовлетворенности, избегнуть соблазна свести эту неудовлетворенность к сугубо личному недовольству обстоятельствами личного существования. Представляется самоочевидным, что недовольство действительностью предполагает представление о другой, лучшей действительности – говоря словами Шиллера: об идеале. Условием корректности в обращении с понятием об идеале является отрицание возможности его осуществления (воплощения) в реальной жизни. В то же время, опять-таки, по словам Шиллера, переживание идеала должно иметь чувственный, а не отвлеченно-абстрактный характер. Следовательно, мы должны искать ситуации, приводящие к актуализации сатирического пафоса, все-таки, в пределах реальной действительности и, отталкиваясь от них, составить точное представление о природе идеала, на фоне которого текущая действительность возбуждает в соответствующим образом настроенном созерцателе сатирическое негодование. В выявлении и характеристике таких ситуаций нам поможет сжатый исторический очерк развития сатиры как череды конкретно-исторических реализаций сатирического пафоса.

Почти все обзоры истории сатирических жанров начинают с Древнего Рима, с имен Горация и Ювенала. Живописную характеристику этого начального периода сатиры как жанра дал в своей «Эстетике» Гегель. Оно интересно для нас не только теоретической стороной, но и исторической конкретикой: «Сатира (…..) представляет своеобразное достояние римлян. Дух римского мира – это господство абстракции, разрушение красоты и веселых нравов, вытеснение семьи как непосредственной природной нравственности и, вообще, принесение в жертву индивидуальности, которая отдается государству и находит свое хладнокровное достоинство и рассудочное удовлетворение в послушании абстрактному закону» .

Гегель видит истоки сатиры, в частности, в «вытеснении семьи», осуществляемом государством. Иными словами, уже в зачатке своего существования сатира, как и любое другое живое явление, возникает как эффект некоего противоречия. В данной интерпретации, это противоречие сводит две формы социального устройства: семью и государство. Следует подчеркнуть, во-первых, явно не антагонистический характер этого противоречия и, во-вторых, безотносительность этого конфликта к конкретной исторической ситуации: семья и государство в различных формах сопутствуют развитию человеческого общества с давних времен до сего времени.

Следующий важный этап, отмечаемый историками сатиры: Средневековье. Формы внешнего давления на индивидуальность принимали в Средние века существенно иные формы: с уверенностью можно сказать, что о государстве как выхолащивающем семейную «природную нравственность» в данном случае речь идти не могла. Сатирический акцент смещается здесь в иную плоскость: «Взаимоосмеяние сословий (курсив наш – Э. А.) играет громадную роль в средневековом сатирическом творчестве. Сатирические образы попа, монаха, рыцаря, крестьянина несколько схематизованы: за сословными чертами нет индивидуального характерного лица (по-настоящему оживают эти образы только в сатире эпохи Возрождения)» .

Это замечание Бахтина имеет важное методологическое значение. Поскольку для нас важно проследить нечто общее в тех конфликтах и противоречиях, которыми «питалась» сатира, то обратим внимание, что в средневековых взаимоосмеяниях сословий сохраняется конфликт социальных форм: сообществ, учреждающихся на различных основаниях –монахов, рыцарей, сапожников и т. п. Принципиальным для нас при этом является тот факт, что данные сообщества, равно как семья и государство, не могут быть соотнесены в рамках той или иной иерархии, опирающейся на объективный ценностный критерий. Иными словами, у сапожников нет никаких объективных оснований считать себя привилегированным сословием по отношению, например, к хлебопекам или солдатам. Говоря об отсутствии объективного критерия различения сословий по признаку привилегированности, мы имеем в виду именно объективный критерий. Известно, что на любом этапе исторического развития общество структурируется, формируя различные типы иерархий. Однако, привилегии, которые всегда узурпируют те или иные социальные общности, никогда не основаны на внешнем, общепризнанном и безусловно авторитетном критерии: именно это обстоятельство служит залогом социальной динамики. Любое сословие – в широком смысле этого слова – может претендовать на привилегии с тем же основанием, что и любое другое.

Наше обобщение, таким образом, связано с наблюдениями, согласно которым собственно сатирический конфликт развивается при условии сосуществования в пределах страны, государства, т. е. различных форм социальной общности. Важнейшим уточнением является то, что нет объективных критериев, на основании которых одна общность могла бы претендовать на привилегированное положение по отношению к другой. «Сатира в своей истинной форме есть чистейшая лирика - лирика негодования; … Прежняя теория, отдававшая так много внимания мелочному разграничению и сближению литературных форм, сопоставляла сатиру с эпиграммой: и там, и здесь мы встречаемся с насмешкой над людскими слабостями. Но эпиграмма имеет в виду отдельную определенную личность, что в высшей степени чуждо высокому настроению сатирика.

В самом деле, сатира возникает только при условии более или менее развитого представления об интересах сообщества. Одной из главных причин снижения интенсивности сатирического пафоса, явилось постепенное социальное нивелирование всех членов общества, более или менее успешное – в зависимости от конкретных исторических обстоятельств – упразднение надуманных иерархий и, соответственно, привилегий. Чрезвычайно точным в этом контексте нам представляется утверждение Мэтью Ходгарта: «I would suggest that true satire demands a high degree both of commitment to and involvement with the painful problems of the world, ana simultaneously a high degree of abstraction from the world» . «Абстракция от мира» – действительно, совершенно необходимое условие чистой сатирической эмоции.

Подводя итоги, вернемся к одному из определений сатиры, данному С. Нельсом: «Специфика сатиры не в том, что она вскрывает отрицательные, вредные или позорные явления, но в том, что она всегда осуществляет это средствами особого комического закона, где негодование составляет единство с комическим изобличением, изобличаемое показывается как нормальное, чтобы затем обнаружить через смешное, что это норма - только видимость, заслоняющая зло (курсив наш – Э.А.).

С. Нельс вводит представление, согласно которому главное назначение сатиры – не изобличать социальные пороки, а изобличать мнимость нормы , в которой и состоит сущность социального зла. Наша позиция ориентируется именно на эту точку зрения. В ее развитии мы видим перспективу ответа на вопрос, присутствующий в трактате Шиллера: как следует корректно мыслить необходимую антипатию к действительности?

Многообразные коллизии, которые сопутствовали истории сатиры и которые можно обнаружить в сатирических произведениях, в конечном итоге, сводятся к коренному, фундаментальному противостоянию в человеке природного и социального. По мере исторического прогресса, по мере становления цивилизации как совокупности материально-технических и духовных достижений человечествав ходе этого процесса , все четче проясняется граница между природными инстинктами и внешними императивами поведения члена общества.

Есть периоды, когда дисгармония социума и природы ощущается особенно остро – это время сатиры.

Исходя из вышеизложенного, мы формулируем определение сатирыследующим образом: сатира – эстетическое обобщение негативного опыта социализации как тенденции исчерпания личностного потенциала человека той или иной социальной функцией . Ближайшим предметом сатиры является тот или иной тип социальной общности. Исторически возрождение сатирического пафоса обусловлено как периодами стабилизации внешних форм государственного принуждения по отношению к личности, так и периодами резкой смены общественного строя – в такие периоды сатира обрушивается, как правило, на уходящий порядок.

Представляется целесообразным дальнейшие теоретические исследования сатиры ориентировать именно в таком, ценностно нейтральном направлении. Такой подход должен способствовать деидеологизации научного инструментария, что особенно актуально для развития литературоведения на постсоветском пространстве.

Литература

1. Бахтин М. М. Сатира / Бахтин М. М. - М.: Русские словари, 1997. - Сочинения: в 7 т. / М. Бахтин; Т. 5. - С. 11-39.

2. Гегель Г.-В.-Ф. Лекции по эстетике. Книга вторая. / Гегель Г.- В.-Ф. - М.: Соцэкгиз, 1940. - Сочинения в 14 т. / Гегель Г.-В.-Ф.; [пер. с нем. Б. Г. Столпнера] - Т. 13. - 363 с.

3. Горнфельд А. Сатира / Горнфельд А. // Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона в 86 тт. - Т. 28-а. - СПБ.: Типография акц. общ. «Издательское дело», 1900. - С. 460 - 463.

4. Нельс С. Сатира / Нельс С. // Литературная энциклопедия: В 11 т. - Т. 10. - М.: Сов. энциклопедия, 1937. - стб. 856-857.

5. Чешихин-Вертинский В. Сатира / Чешихин-Вертинский В. // Литературная энциклопедия: Словарь литературных терминов: В 2-х т. / Под ред. Н. Бродского (гл. ред. [и др.]) - Т. 2. - М.; Л.: Изд. Л. Д. Френкель - 1925. - стб. 754.

6. Шиллер Ф. Естетика. - Киев: Исскуство, 1974. - 360 с.

7. Hodgart M., Konnery B. Satire: origins and principles. / Hodgard M., Konnery B. - New Jersey: University of New Jersey, 2009. - 255 p.

C одержание

Введение………………………………………………………………………………….3

Глава 1. Теоретические основы сатиры как жанра

1.1.Черты сходства и отличия юмора и сатиры в художественной литературе……..6

1.2.Юмор и сатира в произведениях Н.В.Гоголя…………………………………….10

Глава 2. Влияние сатирического творчества Н.В. Гоголя на сатиру М.А.Булгакова

2.1 Н.В. Гоголь как образец для творческого подражания М.А.Булгакова…………..13

2.1.Гоголевские«корни»в творчестве Булгакова……………………………………….16

Заключение.………………………………………………………………………………35

Литература………………………………………………………………………………..37

Введение

Часто мы наблюдаем в литературе весьма ши-роко распространенный круг произведений, в которых художник стремится к нарушению жизненных пропорций, к подчеркнуто-му преувеличению, к гротескной форме, резко нарушающей ре-альный облик явления. Простейшим примерам в живописи мо-жет служить карикатура, в которой художник изображает ре-альное и известное лицо и вместе с тем настолько преувеличи-вает ту или иную его черту, что делает его смешным и нелепым. При этом преувеличение, характерное для карикатуры,- это преувеличение особого рода, оно связано именно с подчеркива-нием смешного и нелепого в изображаемом явлении, со стрем-лением обнаружить его внутреннюю неполноценность, нарушить жизненные пропорции так, чтобы они обнаружили неприемле-мость для нас изображаемого явления. Понятно, что такого ро-да изображение предполагает соотнесение данного явления с какой-то нормой, несоответствием которой и делает его для нас неприемлемым, смешным, нелепым, в наиболее острой форме - вызывающим негодование. «Для того чтоб сатира была дейст-вительно сатирою и достигала своей цели, надобно, во-первых,- говорил Щедрин,- чтоб она давала, почувствовать писателю тот идеал, из которого отправляется творец ее, и, во-вторых, чтоб она вполне ясно сознавала тот предмет, против которого направ-лено ее жало». Эта подчеркнутая соотнесенность с идеалом и вместе с тем резкое отступление от реальных жизненных пропор-ций, присущих явлению, придает данному типу образного отра-жения действительности совершенно особый характер.

Мы зачастую сталкиваемся в жизни с явлениями, которые сами по себе представляются нам нелепыми, смешными, коми-ческими, нарушающими жизненные закономерности. Образы, в которых художник ставит себе задачей отразить то, что является в жизни комическим, смешным, вызывает у нас смех, в их строе-нии имеется ряд своеобразных особенностей, заставляющих вы-делить их в особую группу.

Комическое в жизни - это явления внутренне противоречи-вые, в которых мы отмечаем обесценивающее их несоответ-ствие тому, на что они претендуют. Большинство определений комического, принадлежащих теоретикам, занимающим самые различные позиции, все же сходно в том, что подчеркивает имен-но этот основной его признак. Основное свойство комического состоит в том, что оно основано на ощущаемой нами внутренней противоречивости явления, на скрытой в нем, но улавливаемой нами его внутренней неполноценности, на несоответствии его внешних данных и внутренних возможностей, и наоборот.

Всматриваясь в сатирические образы, приходишь к выводу, что они непременно определенным образом эмоционально окрашены. Эмоциональная оценка в сатире-всегда отрицание изображаемого смехом над ним.

«Скучно на этом свете, господа!»- воскликнул Н. В. Гоголь, с грустным юмором, «смехом сквозь слезы», рассказав печальную, но комическую историю о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем. Юмор окрашивает и повесть «Старо-светские помещики».

Великий сатирик начал свой творческий путь с описания быта, нравов и обычаев милой его сердцу Украины, постепенно переходя к описанию всей огромной Руси. Ничего не ускользнуло от внимательного глаза художника: ни пошлость и тунеядство помещиков, ни подлость и ничтожество обывателей. "Миргород", "Арабески", "Ревизор", "Женитьба", "Нос", "Мертвые души" - едкая сатира на существующую действительность. Гоголь стал первым из русских писателей, в творчестве которых получили ярчайшее отражение отрицательные явления жизни.

Это и стало предметом нашего исследования: сатира в произведениях Н.В.Гоголя и М.А.Булгакова.

Объект исследования: сатирические произведения Н.В.Гоголя и М.А. Булгакова.

Цель работы: выявить черты гоголевской сатиры в произведениях М.А. Булгакова

Изучить литературу по данному вопросу;

Дать определение сатиры и юмору;

Сделать сравнительный анализ сатирических произведений Н.В.Гоголя и М.А.Булгакова.

Научная новизна состоит в систематизации сравнительной характеристики сатиры в творчестве двух писателей: Н.В.Гоголя и М.А.Булгакова.

Практическая значимость заключается в использовании материала при работе в школе.

При работе использовались труды известных литературоведов Г. Л. Абрамовича, Д. Д. Благого, Г. Н. Поспелова.

При жизни Гоголя его сатирические произведения, как известно, подвергались ожесточенным нападкам. Писателя обвиняли в искажения жизненной правды, в преувеличениях, несооб-разностях и тому подобных грехах.

Дружественная Гоголю критика, прежде всего в лице Белинского, немало сделала для того, чтобы опровергнуть эти несправедливые нападки, показать верность писателя действительности, раскрыть, серьезное общественное значение его смеха. Парадокс, однако, состоял в том, что, верно характеризуя сатирические произведения Гоголя, Белинский вместе с тем избегал применять по отноше-нию к ним термин «сатира».

Между тем в читательских кругах Гоголь уже при жизни приобрел прочную репутацию писателя-сатирика. Репутация эта еще больше утвердилась после смерти Гоголя. О сатирическом характере главных его сочине-ний стали говорить более откровенно и более опреде-ленно.

Представители самых разных идейных течений все чаще и чаще констатировали тот факт, что по основному пафосу своего творчества Гоголь - писатель-сатирик, что смех его в большинстве произведений носит сатири-ческий характер.

Разумеется, отношение к сатире Гоголя при этом за-частую было не только различным, но и прямо противо-положным. Если одни являлись ее восторженными почи-тателями, то другие - ожесточенными противниками.

Различным было и понимание сатиры писателя: одни подчеркивали ее социально-разоблачительный пафос, другие трактовали ее в чисто моралистическом плане, третьи пытались истолковать в формалистическом духе и т. д. и т. п.

Особенно продуктивными в этом отношении оказались послевоенные десятилетия, когда были достигнуты успехи в изучении различных аспектов жизни и творчества писателя.

Ведь именно в это время появились монографии М. Б. Храпченко,Н. Л. Степанова, . В.В. Ермилова, в которых обстоятельно анализируется идейно-творческий путь Гоголя; вышли книги М. С. Гуса, I" А. Гуковского, С. И. Машинского, А. А. Елистратовой, Ю. В.Манна, в которых рассматриваютсяпроблемы творческого метода писателя, связи его творчества с действительностыо, художественного своеобразия созданного им мира.

Конечно,каждого из перечисленных авторов интере-совал прежде всего и главным образом свой аспект ис-следования. И тем не менее почти во всех упомянутых работах так или иначе затронут и вопрос о сатиреи творчестве Гоголя, высказано немало интересных соображенийотносительно ее природы и своеобразия.

смеха, различным сторонам его сатиры, в которых содер-жатся здравые суждения о принципах сатирического изображения действительности в сочинениях Гоголя, а также любопытные наблюдения над их художественны-ми особенностями.

Специальных работ о сатире Булгакова пока еще немного, и они имеют вид предисловий (В. Сахаров) или послесловий (А. Вулис) к различным изданиям произведений писателя.

Так монография Степанова Н. С. « Сатира Михаила Булгако-ва в контексте русской сатиры XIX-I половины XX века.» посвящена полностью сатире М.Булгакова.

В этой работе анализируются сатирические произ-ведения Булгакова, в которых коми-ческое занимает весьма существенное место, Н. Степанов рассматривает его сатиру как мно-гоаспектную, многослойную, динамически раз-вивающуюся художественно-эстетическую сис-тему, раскрывает ее важнейшие структурообра-зующие элементы.

При этом творчество М. Булгакова исследу-ется в широком историко-литературном кон-тексте. Очевидная приверженность художника идее сохранения «старой» культуры, а также склонность к диалоговому общению с писателя-ми-современниками вызвали к жизни множест-во работ, посвященных интертекстуальности в его произведениях. В книге Н. Степанова скру-пулезно представлены как кажущиеся случай-ными созвучия, так и факты сознательного сле-дования традициям классики русской сати-ры - от Пушкина и Грибоедова до Аверченко и Зощенко. Автор стремится тем самым обозна-чить место Булгакова в контексте русской сати-рической литературы XIX-XX веков. Особен-но интересны, на наш взгляд, наблюдения над различными по форме и степени последователь-ности, но очевидными творческими «контакта-ми» писателя с произведениями Козьмы Прут-кова, Сухово-Кобылина, Аверченко.

Работа состоит из введения, трех глав, заключения, литературы.

Глава 1. Теоретические основы сатиры как жанра

1.1.Черты сходства и отличия юмора и сатиры в художественной литературе

Смех вызывается тем, что мы неожиданно обнаруживаем мнимость соответствия формы и содержания в данном явлении, что разоблачает его внутреннюю неполноценность. Белинский видел его основу в несообразности явления с тем, что оно долж-но представлять собой на самом деле. О том, что в основе смешного лежит осознание противоречия между кажущейся жизне-способностью явления и его внутренней нежизнеспособностью, говорил Маркс: «История действует основательно и проходит через множество фазисов, когда уносит в могилу устаревшую форму жизни. Последний фазис всемирно-исторической формы есть ее комедия. Богам Греции, которые были уже раз-в тра-гической форме смертельно ранены в «Прикованном Проме-тее» Эсхила, пришлось еще раз- в комической форме-уме-реть в «Беседах» Лукиана. Почему таков ход истории? Это нуж-но для того, чтобы человечество весело расставалось со своим прошлым».Таким образом, смех есть форма осознания то-го, что явление утратило свою жизненную значимость, хотя и претендует на нее.

Юмор и вскрывает эту неполноценность, подчеркивая, пре-увеличивая, гиперболизируя ее, делая ее ощутимой, конкретной. В основе юмористического образа и лежит известное искажение, преувеличение (например, карикатура) тех или иных явлений жизни, для того чтобы отчетливее обнаружился алогизм их, т. е. их внутренняя неполноценность. Смешно несоответствие цели и средств, выбранных для ее достижения, несоответствие дейст-вий и результатов, ими достигнутых, несоответствие возможно-стей и претензий, несоответствие анализа и выводов, короче - несоответствие содержания и формы в данном явлении, то или иное их расхождение при ка-жущемся их соответствии. Это несоответствие, не-ожиданно для нас обнаруживающееся, как бы разоблачает данное явление, обнаруживает его несостоятель-ность, что и вызывает смех. Смех, чувство комического, воз-никает тогда, когда данное явление оказывается не тем, чем его считали, во-первых, и когда это расхождение между представ-лением о нем и его сущностью раскрывает его неполноценность, во-вторых; мы неожиданно обнаруживаем, что данное явление совсем не то, чем оно нам казалось, причем оказывается оно чем-то меньшим, чем должно было быть, оно в наших глазах лишается, так сказать, права на уважение, и этот неожидан-ный переход от одного его состояния к другому (и тем самым от одного нашего отношения к нему-к обратному) и яв-ляется причиной смеха. Юмор в искусстве является отражением комического в жизни. Он усиливает это комическое, обобщая его, показывая во всех индивидуальных особенностях, связывает с эстетическими представлениями и т. д., короче - дается со всеми теми особен-ностями, которые присущи образности как форме отражения жизни в искусстве.

Но в то же время он чрезвычайно своеобразно преломляет эти особенности, рисуя жизнь в заведомо сдвинутом плане. В си-лу этого мы наблюдаем в искусстве, и в частности в литерату-ре, особый тип образа-юмористический. Основная его особенность состоит в том, что в нем заранее уже дано отноше-ние художника к предмету изображения, раскрыта оценка, с ко-торой он подходит к жизни: стремление раскрыть внутреннюю несостоятельность тех или иных явлений в жизни, которые в гла-зах читателя обладают мнимым соответствием формы и содер-жания, а на самом деле не имеют его.

Однако эта несостоятельность может иметь различный ха-рактер: она может затрагивать второстепенные явления жизни или второстепенные их стороны. Принимая явление в целом, мы смеемся над мелкими его недостатками, поскольку видим, что эти недостатки неопасны, безвредны. В давние время еще Аристотель определял смешное лишь как «частицу безобразного» Он говорил: «Смешное-это какая-нибудь ошибка или уродство, не причиняющая страданий или вреда... Это нечто безобразное или уродливое, но без страдания». Автор юмористического образа симпатизирует тому явлению, о котором он говорит, но показы-вает в то же время его частные недостатки. Пример юмористи-ческого образа-мистер Пикквик у Диккенса.

В том случае, если недостатки явления уже не дают возмож-ности симпатизировать ему и оценка его должна приобрести бо-лее суровый характер, мы наблюдаем усиление отрицательного начала в юмористическом образе, переходим от юмора к сатире.

Промежуточные, переходные формы между ними - ирония и сарказм. Юмор-это шутка. Ирония-это уже насмешка, основанная на чувстве превосходства говорящего над тем, к ко-му он обращается, в ней в известной мере скрыт обидный от-тенок.

В отличие от юмора, который говорит о явлении, как бы низводя его, показывая мнимость того, на что оно претендует, ирония, наоборот, приписывает явлению то, чего ему недостает, как бы подымает его, но лишь для того, чтобы резче подчерк-нуть отсутствие приписанных явлению свойств. Лисица говорит ослу: «Отколе, умная, бредешь ты, голова?» Здесь смешно то, что ум приписывается тому, у кого никак нельзя его предпола-гать.

В иронии, таким образом, недостаток данного явления вос-принимается острее, связан с более существенными его свойст-вами, дает основание для презрительного по существу к нему отношения.

Еще резче говорит о разоблачаемом явлении сарказм, ко-торый обычно и определяют как злую иронию. Сарказм диктуется уже гневом, который вызван у художника данным яв-лением, т. е, тем, что он считает его недостатки неприемлемы-ми, затрагивающими важные стороны, такими, с которыми ни-как нельзя примириться. Примером саркастического построения произведения является, например, «Первое января» Лермонто-ва, где он говорит о том, что ему хочется «смутить веселость» окружающих его людей:

И дерзко бросить им в глаза железный стих,

Облитый горечью и злостью.

Это нарастание отрицательного чувства по отношению к тем или иным явлениям жизни - от безобидной шутки к презрению, от презрения к гневу-завершается негодованием, когда недо-статки явления становятся такими, что заставляют отвергнуть его целиком, когда смешное стоит уже на грани отвратительно-го, когда надо уже требовать уничтожения и самого явления, и тех условий, которые создают его в жизни.

Юмор по существу есть отрицание частного, второстепенного в явлении, а сатира есть отрицание общего, основного. Отсюда вытекает существенное различие между юмором и сатирой. Юмор чаще всего сохраняет реальные очертания изображаемых явлений, поскольку он показывает как отрицательное лишь част-ные его недостатки. Сатира же, отрицая явление в основных его особенностях и подчеркивая их неполноценность при помощи резкого их преувеличения, естественно, идет по линии наруше-ния обычных реальных форм явления, к тому, чтобы довести до предельной резкости представление об их неполноценности, по-этому она тяготеет к условности, к гротеску, к фантастичности, к исключительности характеров и событий, благодаря которой она может особенно отчетливо показать алогизм их, несообраз-ность жизни с целью.

Такова, например, сатира Рабле, Свифта, Щедрина, Гоголя, Сатира строит свои образы, нарушая реальные соотношения яв-лений в самой жизни для того, чтобы резче подчеркнуть их основные свойства. Сила отрицания, присущая сатирическому образу, вызывает негодование, отвращение у читателя к жизни, сатирически изображенной в произведении.

Сатирический образ стоит уже на грани комизма, так как несоответствие того, о чем он говорит, требованиям жизни на-столько значительно, что оно не только смешит, но и отталки-вает, вызывая отвращение, ужасает. Сатира направлена против безобразного, неприемлемого в жизни. В этом основное содер-жание сатирического образа. Он говорит о наиболее острых противоречиях жизни, но о таких, которые, как представляется художнику, можно разрешить, вступив с ними в борьбу, причем борьба эта по силам человеку, обществу, данному классу, дан-ной партии.

Все эти соображения позволяют прийти к выводу, что в са-тире перед нами налицо своеобразный способ изображения че-ловека, придающий ей своеобразные родовые особенности. Ха-рактерно, что Гегель видел в сатире «новую форму искусства»:

«Сама действительность в ее нелепой испорченности изобра-жается так, что она себя в самой себе разрушает, дабы именно в этом саморазрушении ничтожного истинное могло обнаружить-ся как прочная пребывающая мощь». Хотя Гегель в соответ-ствии со своей общей концепцией отказывает сатире в «истинной поэзии», он тем не менее видит в ней, что «благородный дух, добродетельное сердце, которому отказано в осуществлении своего сознания в мире порока и глупости, обращается то с более страстным возмущением, то с более тонким остроумием, то с бо-лее холодной горечью против находящегося перед ним сущест-вования; негодует или издевается над миром, который прямо противоречит его абстрактной идее добродетели и правды».

В сатирическом образе с чрезвычайной отчетливостью обна-руживаются те две общие тенденции построения художественного образа, о которых мы говорили во второй главе первой части («Метод»). С одной стороны, сатира стремится к воссозданию действительности, к реальному раскрытию недостатков и про-тиворечий жизненных явлений, но вместе с тем сила протеста и негодования в ней настолько велика, что она пересоздает эти явления, нарушает пропорции, осмеивает их, рисует их в гротескной, искаженной, нелепой, уродливой форме для того, чтобы с особенной резкостью подчеркнуть их неприемлемость. Характерно, что Щедрин связывал развитие сатиры с перио-дами обостренной борьбы нового со старым в жизненном про-цессе.

Таким образом, в сатире перед нами особая форма образно-го отражения жизни. Я. Эльсберг справедливо замечает, что «сатиру мы должны рассматривать и как особый художествен-ный принцип изображения действительности, и как род литературы».

Как видим, с точки зрения самого характера воспроизведе-ния действительности в художественном образе мы можем го-ворить о художественно-историческом типе образа, где эстети-ческая оценка находит свое выражение при сохранении принци-пиальной достоверности жизненных явлений (например, очерк), затем о художественно вымышленном типе, где доминирует вы-мысел (например, роман), и, наконец, о художественно гипербо-лическом типе, строящемся на раскрытии отрицательных явле-ний в их предельных свойствах, благодаря чему обнаруживается их противоречие подлинным жизненным нормам. Каждый из этих типов построения образа допускает и лирическую и эпиче-скую трактовку.

Видя в сатире наиболее острую форму обличения действи-тельности, один из чрезвычайно существенных путей создания отрицательных образов (Иудушка Головлев Щедрина, Тартюф Мольера и другие), мы должны помнить, что обличение и отри-цание в литературе может осуществляться и не путем сатиры. Сатирический образ-отрицательный образ, но не всякий отри-цательный образ-сатирический образ. В нашей критике встре-чались работы, в которых авторы стремились показать наличие сатирических образов в произведениях Л. Толстого, в «Жизни Клима Самгина» М. Горького и других. С этим нет оснований соглашаться. Сатирический образ-это образ гротескный, в ко-тором сдвинуты жизненные пропорции. В силу этого он и вызы-вает смех, хотя бы этот смех и переходил вслед за тем в него-дование. В силу этого для сатиры в значительной мере харак-терны элементы условности («История одного города» Щедрина и др.), распространяющиеся и на самые обстоятельства, в которых находится сатирический образ, и, стало быть, на образы, его окружающие, и т. д. Поэтому-то произведения, так сказать, обличающего характера, но свободные от тех элементов услов-ности, которые несет в себе гротескное построение сатирического образа, не следует рассматривать как сатирические.

1.2.Юмор и сатира в произведениях Н.В.Гоголя

Дать понять о юморе и остроумии рассказов Гоголя из малорусской жизни, не приводя из них целых страниц, было бы совершенно невозможно. Это - добросердечный смех че-ловека молодого, наслаждающегося полнотой жизни, который сам не может удержаться от смеха, глядя на комические положения, в которые он ставит своих героев: деревенского дьячка, богатого крестьянина, деревенскую кокетку или куз-неца. Он переполнен счастьем; ни одно облачко еще не омра-чает его жизнерадостности. Но нужно заметить, что комизм рисуемых им типов не является результатом его поэтического каприза: напротив, Гоголь - скрупулезный реалист. Каждый крестьянин, каждый дьячок его повестей - взяты из живой действительности, и в этом отношении реализм Гоголя носит почти этнографический характер, - что не мешает ему в то же время иметь яркую поэтическую окраску. Лишь позднее склонность Гоголя к комизму кристаллизовалась в то, что можно по справедливости назвать «юмором», т.е. кон-трастом между комической обстановкой и печальной сущно-стью жизни, о котором сам Гоголь сказал, что ему дано «сквозь видимый смех источать невидимые, незримые миру, слезы».

Всматриваясь в сатирические образы, приходишь к выводу, что они непременно определенным образом эмоционально окрашены.Эмоциональная оценка в сатире-всегда отрицание изображаемого смехом над ним.

Юмор намного реже предполагает отрицание; смех, рождаемый юмористическим отношением, по своей тональности отличается от сатирического смеха.

«Под юмором,- писал А. В. Луначарский,-разу-меется такой подход к жизни, при котором читатель смеется, но смеется ласково, добродушно». Подобное понимание юмора в узком, так сказать, смысле слова правомерно. Действительно, существует обширная юмористическая литература, где непремен-но слышен смех, но он мягок, добродушен или гру-стен.

«Скучно на этом свете, господа!» - воскликнул Н. В. Гоголь, с грустным юмором, «смехом сквозь слезы», рассказав печальную, но комическую историю о том, как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем. Юмор окрашивает и повесть «Старо-светские помещики».

Но в понятие юмор вкладывается и другой смысл. По сути, без юмора немыслима никакая сатира.

«Самая бичующая, самая гневная, самая скорб-ная сатира должна содержать в себе хоть каплю на-смешки-иначе она перестанет быть сатирой. А юмор со своей стороны всегда содержит в себе элементы сатиры

Надо прежде знать о том, что Гоголь был про-должателем и в известном отношении учеником Пушкина. Подобно Пушкину, Гоголь считал, что писатель должен прав-диво, верно отображать реальную действительность, ставя пе-ред собой при этом общественно-воспитательные задачи. Но вместе с тем одной из наиболее существенных отличительных особенностей Гоголя, сравнительно с Пушкиным, был его юмор, переходящий в последних, лучших его произведениях в общественно-политическую сатиру.

Гоголь считал, что одно из самых действенных средств пе-ревоспитания общества - осмеяние его типических недостат-ков, осмеяние того «презренного и ничтожного», что мешает дальнейшему его развитию.

“Вечера на Хуторе близ Диканьки” и “Миргород”. содержанием и характерными особенностями своего стиля открывали новый этап в творческом развитии Гоголя. В изображении быта и нравов миргородских помещиков уже нет места романтике и красоте. Жизнь человека здесь опутана паутиной мелочных интересов. Нет в этой жизни ни высокой романтической мечты, ни песни, ни вдохновения. Тут царство корысти и пошлости.

В “Миргороде” Гоголь расстался с образом простодушного рассказчика и выступил перед читателями как художник, смело вскрывающий социальные противоречия современности.

От весёлых и романтических парубков и дивчин, вдохновенно-поэтических описаний украинской природы Гоголь перешёл к изображению прозы жизни. В этой книге резко выражено критическое отношение писателя к затхлому быту старосветских помещиков и пошлости миргородских “существователей”.

Реалистические и сатирические мотивы гоголевского творчества углубляются в “Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем”. История глупой тяжбы двух миргородских обывателей осмыслена Гоголем в остро обличительном плане. Жизнь этих обывателей лишена атмосферы патриархальной простоты и наивности. Поведение обоих героев возбуждает в писателе не мягкую усмешку, но чувство горечи и гнева: “Скучно на этом свете, господа!” Эта резкая замена юмористической тональности обнажённо сатирической с предельной ясностью раскрывает смысл повести. С виду забавный, весёлый анекдот превращается в сознании читателя в глубоко драматическую картину действительности.

Гоголь с присущей ему обстоятельностью вглядывается в характеры своих героев: двух закадычных приятелей. Они – “два единственные друга” в Миргороде – Перерепенко и Довгочхун. Но каждый из них себе на уме. Казалось, нет такой силы, способной расстроить их дружбу. Однако глупый случай вызвал взрыв, возбудив ненависть одного к другому. И в один несчастный день приятели стали врагами.

Ивану Ивановичу очень не хватает ружья, которое он увидел у Ивана Никифоровича. Ружьё – не просто “хорошая вещь”, оно должно укрепить Ивана Ивановича в сознании его дворянского первородства. Дворянство-то у него, впрочем, не родовое, а благоприобретённое: отец его был в духовном звании. Тем важнее ему иметь собственное ружьё! Но Иван Никифорович тоже дворянин, да ещё всамделишный, потомственный! Ружьё и ему необходимо, хотя с тех пор, как купил его у турчина и имел в виду записаться в милицию, он ещё не сделал из него ни единого выстрела. Он считает кощунством променять столь “благородную вещь” на бурую свинью да два мешка с овсом. Потому-то так и воспалился Иван Никифорович и с языка его слетел этот злосчастный “гусак”.

В этой повести ещё гораздо сильнее, чем в предшествующей, даёт себя чувствовать ироническая манера гоголевского письма. Сатира Гоголя никогда не раскрывается обнажённо. Его отношение к миру кажется добродушным, незлобивым, приветливым. Ну в самом деле, что же можно сказать худого о таком прекрасном человеке, как Иван Иванович Перерепенко! Природная доброта так и бьёт ключом из Ивана Ивановича. Каждое воскресенье он надевает свою знаменитую бекешу и отправляется в церковь. А после службы он, побуждаемый природной добротой, обязательно обойдёт нищих. Увидит нищенку и заведёт с ней сердечный разговор. Та ожидает милостыню, он поговорит-поговорит и уйдёт прочь.

Так-то и выглядит “природная доброта” и сердобольность Ивана Ивановича, оборачивающиеся лицемерием и совершенной жестокостью. “Очень хороший также человек Иван Никифорович”. “Также” – очевидно, он человек такой же доброй души. Нет у Гоголя в этой повести прямых обличений, но обличительная направленность его письма достигает необыкновенной силы. Его ирония кажется добродушной и незлобивой, но сколько же в ней истинного негодования и сатирического огня!

Впервые в этой повести мишенью гоголевской сатиры становится и чиновничество. Здесь и судья Демьян Демьянович, и подсудок Дорофей Трофимович, и секретарь суда Тарас Тихонович, и безымянный канцелярский служащий, с “глазами, глядевшими скоса и пьяна”, со своим помощником, от дыхания которых “комната присутствия превратилась было на время в питейный дом”, и городничий Пётр Фёдорович. Все эти персонажи кажутся нам прообразами героев “Ревизора” и чиновников губернского города из “Мёртвых душ”.

Композиция “Миргорода” отражает широту восприятия Гоголем современной действительности и вместе с тем свидетельствует о размахе и широте его художественных исканий.

Все четыре повести “миргородского” цикла связаны внутренним единством идейного и художественного замысла. Вместе с тем каждая из них имеет и свои отличительные стилевые особенности. Своеобразие “Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем” состоит в том, что здесь наиболее отчётливо и ярко выражен свойственный Гоголю приём сатирической иронии. Повествование в этом произведении, как и в “Старосветских помещиках”, ведётся от первого лица – не от автора, но от некоего вымышленного рассказчика, наивного и простодушного. Это он и восторгается доблестью и благородством Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича. Это его приводят в умиление “прекрасная лужа” Миргорода, “славная бекеша” одного из героев повести и широченные шаровары другого. И чем сильнее выражаются его восторги, тем очевиднее для читателя раскрывается пустота и ничтожество этих персонажей.

Нетрудно заметить, что рассказчик выступает как выразитель самосознания народа. В том, как Рудый Панько воспринимает и оценивает явления действительности, проглядывает юмор и усмешка самого Гоголя. Пасечник является выразителем нравственной позиции автора. В “Миргороде” художественная задача рассказчика другая. Уже в “Старосветских помещиках” его нельзя отождествлять с автором. А в повести о ссоре он ещё более отдалён от него. Ирония Гоголя здесь совсем обнажена. И мы догадываемся, что предметом гоголевской сатиры является, по существу, и образ рассказчика. Он помогает более полному решению поставленной писателем сатирической задачи.

Лишь один раз предстаёт перед нами в повести о ссоре образ рассказчика, которого не коснулась авторская ирония, в заключительной фразе повести: “Скучно на этом свете, господа!” Это сам Гоголь словно раздвинул рамки повести и вошёл в неё, чтобы открыто и гневно, без тени иронии произнести свой приговор. Эта фраза венчает не только повесть о ссоре, но и весь “миргородский” цикл. Здесь – зерно всей книги. Тонко и точно заметил Белинский: “Повести Гоголя смешны, когда вы их читаете, и печальны, когда вы их прочтёте”. На всём протяжении книги писатель творит суд над людской пошлостью, становящейся как бы символом современной жизни. Но именно здесь, в конце повести о ссоре, Гоголь открыто, от своего собственного имени выносит окончательный приговор этой жизни.

В “Старосветских помещиках” и “Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем” Гоголь впервые выступил перед читателями как “поэт жизни действительной”, как художник, смело обличающий уродство общественных отношений крепостнической России. Смех Гоголя творил великое дело. Он обладал огромной разрушительной силой. Он уничтожал легенду о незыблемости феодально-помещичьих устоев, развенчивал созданный вокруг них ореол мнимого могущества, выставлял на “всенародные очи” всю мерзость и несостоятельность современного писателю политического режима, творил суд над ним, будил веру в возможность иной, более совершенной действительности.

Когда Гоголя упрекали в том, что в «Ревизоре» он собрал одних только мошенников и подлецов и не противопоставил им ни одного честного человека, который мог бы для читателя стать примером, Гоголь отвечал, что роль этого честного, благородного лица играет у него смех: «Ни тот смех, который порождается временной раздражительно-стью, жёлчным, болезненным расположением характера; не тот также лёгкий смех, служащий для праздного раз-влечения и забавы людей; но тот смех, который весь излетает из светлой природы человека, - излетает из неё потому, что на дне её заключён вечно бьющий родник его, который углуб-ляет предмет, заставляет выступить ярко то, что проскользну-ло бы, без проницающей силы которого мелочь и пустота жизни не испугала бы так человека» («Театральный разъезд после представления новой комедии», 1842).

Писатель-сатирик, обращаясь к "тени мелочей", к "холодным, раздробленным, повседневным характерам", должен обладать тонким чувством меры, художественным тактом, страстной любовью к природе. Зная о трудном, суровом поприще писателя-сатирика, Гоголь все же не отрекся от него и стал им, взяв девизом своего творчества следующие слова: "Кто же, как не автор, должен сказать святую правду!"

В "Ревизоре" Гоголь "собрал в одну кучу все дурное в России", вывел целую галерею взяточников, казнокрадов, невежд, глупцов, врунов и т.п. В "Ревизоре" все смешно: сам сюжет, когда первое лицо города принимает за ревизора из столицы пустомелю, человека "с необыкновенной легкостью в мыслях", преображение Хлестакова из трусливого "елистратишки" в "генерала" (ведь окружающие принимают его именно за генерала), сцена вранья Хлестакова, сцена признания в любви сразу двум дамам, и, конечно же, развязка и немая сцена комедии.

Вывод к 1 главе

Так из всего сказанного можно сделать вывод, что несоответствие явлений жизни тем требованиям, которым они на самом деле должны удовлетворять, доходит до такой степе-ни, что речь может идти лишь о полном их отрицании. Худож-ник достигает его, вскрывая внутреннюю противоречивость раз-облачаемых явлений жизни, путем юмора, и, доводя их до предела нелепости, об-нажая тем самым их сущность.

А сатирический образ-это образ, ко-торый стремится к отрицанию отраженных явлений жизни пу-тем доведения до предела комизма, нелепости присущих им в жизни черт.

Великий сатирик начал свой творческий путь с описания быта, нравов и обычаев милой его сердцу Украины, постепенно переходя к описанию всей огромной Руси. Ничего не ускользнуло от внимательного глаза художника: ни пошлость и тунеядство помещиков, ни подлость и ничтожество обывателей. "Миргород", "Арабески", "Ревизор", "Женитьба", "Нос", "Мертвые души" - едкая сатира на существующую действительность. Гоголь стал первым из русских писателей, в творчестве которых получили ярчайшее отражение отрицательные явления жизни. Белинский называл Гоголя главой новой реалистической школы: "Со временем выхода в свет "Миргорода" и "Ревизора" русская литература приняла совершенно новое направление". Критик считал, что "совершенная истина жизни в повестях Гоголя тесно соединяется с простотой смысла. Он не льстит жизни, но не клевещет на нее; он рад выставить наружу все, что есть в ней прекрасного, человеческого, и в то же время не скрывает нимало и ее безобразия".

Положительным началом в творчестве Н.В.Гоголя, в котором воплотился высокий нравственный и общественный идеал писателя, лежащий в основе его сатиры, стал "смех", единственное "честное лицо". Это был смех, писал Гоголь, «который весь излетает из светлой природы человека, потому что на дне ее заключен вечно бьющий родник его, который углубляет предмет, заставляет выступить ярко то, что проскользнуло бы, без проницаемой силы которого мелочь и пустота жизни не испугали бы так человека».

Глава 2. Влияние сатирического творчества Н.В. Гоголя на сатиру М.А.Булгакова

2.1 Н.В. Гоголь как образец для творческого подражания М.А.Булгакова

Михаил Афанасьевич Булгаков - художник необыкновенно правдивый и чуткий. Нам, кажется, он видел далеко вперед, предчувствуя все несчастья государства, которое складывалось на его глазах.

Сатирическая повесть “Собачье сердце”- глубокое философское произведение, если вдуматься серьезно в его содержание. Профессор Филипп Филиппович вообразил себя сродни Богу, он преобразует земное существо одно в другое, из милого и ласкового пса сотворил “двуногое чудовище” без всякого понятия о чести, совести, признательности. Благодаря Полиграфу Полиграфовичу Шарикову вся жизнь профессора Преображенского встала с ног на голову. Шариков, вообразив себя человеком, вносит в размеренную и спокойную жизнь профессора дискомфорт. Он требует от “папаши” положенной ему жилплощади, предъявляя документы “жилищного товарищества”. Приобретя человеческий облик, Шариков даже понятия не имеет о правилах поведения в обществе. Он во всем копирует своего “наставника и учителя” Швондера. Здесь Булгаков дает волю своей сатире, издеваясь над тупостью и высмеивая ограниченность новой власти. “В спальне принимать пищу,- заговорил он немного придушенным голосом,- в смотровой читать, в приемной одеваться, оперировать в комнате прислуги, а в столовой осматривать?! Очень возможно, что Айседора Дункан так и делает. Может быть, она в кабинете обедает, а кроликов режет в ванной. Может быть. Но я не Айседора Дункан!!! - вдруг рявкнул он, и багровость его стала желтой.- Я буду обедать в столовой, а оперировать в операционной! - говорил профессор”.

Незначительные, никчемные людишки, волей случая получившие власть, начинают издеваться над серьезными людьми, портят им жизнь.

Так постепенно из объекта сатиры профессор Преображенский становится обличителем царящего вокруг хаоса. Он говорит, что разруха оттого, что вместо работы люди поют. Если он вместо операций начнет петь, у него тоже начнется в квартире разруха. Профессор уверен, что, если люди будут заниматься своими делами, никакой разрухи не будет. Главная разруха в головах людей, уверен Филипп Филиппович.

Свою ошибку профессор исправляет, “переделывая” Шарикова в Шарика. Швондеру и его компании он объясняет:

Наука еще не знает способа обращать зверей в людей. Вот я попробовал, да только неудачно, как видите. Поговорил и начал обращаться в первобытное состояние. Атавизм!

Да, это острая сатира на социалистическое общество, в котором утверждалось право “каждой кухарки управлять государством”. Долгие годы имя М. А. Булгакова и его произведения оставались под запретом. Но любая “тайна” когда-то становится явью. Так и наступило время, когда мы свободно читаем произведения Булгакова, поражаемся его гениальному предвиденью, смеемся вместе с писателем, но смех этот не веселый и беззаботный, а суровый и бичующий пороки, помогающий обрести истину.

Сатира Булгакова сродни гоголевской и он достойно продолжил его традиции.

Уже довольно долгое время литературоведы пытаются выявить причины преемственности литературных традиций, но однозначного решения этой проблемы не найдено. Для нас важно то, что данная связь реально ощутима – М.Шолохов писал: «Мы все связаны преемственностью художественного мышления и литературными традициями» .

Опираясь на биографические данные, мы можем предположить, что подобным творческим образцом для М.А.Булгакова был Н.В.Гоголь. Об этом свидетельствуют данные П.С.Попова, первого биографа М.А.Булгакова: «Михаил Афанасьевич с младенческих лет отдавался чтению и писательству. Первый рассказ «Похождение Светлана» был им написан, когда автору исполнилось всего семь лет. Девяти лет Булгаков зачитывался Гоголем, - писателем, которого он неизменно ставил себе за образец и любил наибольше из всех классиков русской литературы».

Мы, как исследователи булгаковской прозы, беремся утверждать, что именно Н.В.Гоголь был для М.А.Булгакова тем “идеальным образцом” профессионала, который необходим любому творчески одаренному человеку для подражания на начальной стадии становления своего собственного творческого потенциала.

Действительно, Гоголь - мыслитель, Гоголь - художник играет основную роль в формировании и эволюции Булгакова, он живет в письмах писателя, беседах с близкими, друзьями.

Вся проза Булгакова заставляет вспоминать гоголевскую формулу: "человек такое дивное существо, что никогда не может исчислить вдруг всех его достоинств, и чем более всматриваешься, тем более является новых особенностей, и описание их было бы бесконечно".

В письмах Булгаков называет Гоголя "хорошо знакомым человеком" и "великим учителем".

Отношение к великому русскому писателю не было у Булгакова однозначным. Его волновали различные стороны гоголевского наследия. Определить характер и масштаб воздействия Гоголя на Булгакова, значит понять многое в видении Булгаковым окружающей его действительности, уяснить некоторые существенные черты его творчества. Гоголь для Булгакова - "факт личной биографии". Гоголь оставался для него писателем современным и злободневным, Булгаков чувствовал в нем своего союзника в борьбе с пошлостью, мещанской ограниченностью, с возродившейся из праха старого мира бюрократической рутиной.

"Из писателей предпочитаю Гоголя, с моей точки зрения, никто не может с ним сравняться..." Так отвечал М.А. Булгаков на вопрос своего друга и будущего биографа Павла Сергеевича Попова. Эти чувства М.А.Булгаков пронес через всю свою жизнь, через все свои произведения. И даже в последние годы жизни, когда Михаил Афанасьевич ощущает себя затравленным, психически нездоровым, и начинает писать одно за другим письма в адрес советского правительства с просьбой разрешить ему выезд за границу, даже в этот тяжелый для себя момент М.А.Булгаков обращается к Гоголю и использует в одном из подобных писем ряд фрагментов из гоголевской «Авторской исповеди» (развернутый эпиграф): "Чем далее, тем более усиливалось во мне желание быть писателем современным. Но я видел в то же время, что изображая современность, нельзя находиться в то высоко настроенном и спокойном состоянии, какое необходимо для произведения большого и стройного труда.

Настоящее слишком живо, слишком шевелит, слишком раздражает; перо писателя нечувствительно переходит в сатиру» .

Не ограничиваясь одними биографическими фактами, мы в качестве доказательства нашей гипотезы обратимся непосредственно к творчеству М.А.Булгакова и тем его «корням» которые идут, на наш взгляд, непосредственно от Н.В.Гоголя.

2.1.Гоголевские «корни» в творчестве Булгакова

Обратимся непосредственно к булгаковскому творчеству и попытаемся выявить те элементы поэтики, стиля, языка, которые М.А.Булгаков заимствовал у своего учителя, то есть то, что мы назвали гоголевскими «корнями». Первые же из известных нам произведений Булгакова показывают, что это предпочтение Гоголя не было независимым от собственной его творческой работы - напротив, в ней-то настойчивей всего оно и утверждалось, становилось фактом литературным. Его ранние повести и рассказы открыто ориентированы на Гоголя.

В первое десятилетие творчества Булгакова увлекала фантастика украинских и петербургских повестей Гоголя, присущий ему романтический и реалистический гротеск. В 1922-1924 годах, работая в редакции газеты "Накануне", Булгаков выступает как бытописатель Москвы. Из номера в номер с продолжением печатались очерки и фельетоны, где ирония и сарказм нередко уступали место лирике и оптимизму.

В сентябре 1922 года в "Накануне" Булгаков опубликовал рассказ "Похождения Чичикова". Родился рассказ как острая непосредственная реакция писателя на странные, с его точки зрения, для революционной страны контрасты: с одной стороны, вконец обнищавший, истерзанный недавней войной и только что пережитым голодом трудовой люд, в том числе и трудовая интеллигенция, с другой - непманы, сытые, довольные жизнью, частью, быть может, и нужные республике деловые люди, а частью явные мошенники и проходимцы.

Контраст этот Булгаков видел не извне, не со стороны, а изнутри, из собственного голодного и холодного быта. Так он и построил рассказ.

«Похождения Чичикова» сразу же трактуют действительность через характерную метафору: "Диковинный сон... Будто бы в царстве теней, над входом в которое мерцает неугасимая лампада с надписью: "Мертвые души", шутник сатана открыл дверь. Зашевелилось мертвое царство и потянулась из него бесконечная вереница. И двинулась вся ватага на Советскую Русь, и произошли в ней тогда изумительные происшествия".

В рассказе угадывается восторг Булгакова перед яркостью характеров, созданных Гоголем, сочностью языка, который Булгаковым мастерски "обыгран": «Чичиков ругательски ругал Гоголя: Чтоб ему набежало, дьявольскому сыну, под обоими глазами по пузырю в копну величиной! Испакостил, изгадил репутацию так, что некуда носа показать. Ведь ежели узнают, что я - Чичиков, натурально, в два счета выкинут, к чертовой материю Да еще хорошо, как только выкинут, а то еще, храни бог, на Лубянке насидишься. А все Гоголь, чтоб ни ему, ни его родне...»

Булгаков строит фельетон, раскрывая знакомые уже качества гоголевских героев в новой обстановке. Он рисует сатирическую картину "деятельности" частных предпринимателей, обкрадывающих молодое государство, только становящееся на ноги после гражданской войны. Писатель создает комические ситуации, вызванные новыми сокращенными названиями учреждений, к которым еще не привыкли москвичи, да и сам автор относится с некоторым сомнением. Так, Чичиков берет в аренду предприятие "Пампуш на Твербуле" и наживает на нем миллиарды. Впоследствии выяснилось, что такого предприятия не существовало, а аббревиатура означает "Памятник Пушкину на Тверском бульваре".

Приемы реалистического гротеска Гоголя реализованы и в описании головокружительной карьеры Чичикова, и в том, как описана сцена его разоблачения.

Несомненно, у Гоголя брал Булгаков первые уроки гротеска, которые он не забывал и в ходе работы над "Дьяволиадой". Чтобы это утверждение не оставалось голословным, разберемся в сущности гоголевского гротеска.

Под гротеском в широком смысле следует понимать такую направленность действий и положений, при которых утрируется какое-нибудь явление путем перемещения плоскостей, в которых это явление обычно строится.

Получающееся, таким образом воспроизведение известного явления «отстраняет» его в сторону или комедийной плоскости, или, наоборот, трагической углубленности. Почему начинающая развертываться тема Гоголя вылилась в форму именно комедийного гротеска? В своей авторской исповеди Гоголь писал: «Причина той веселости, которую заметили в первых сочинениях моих, - заключалось в некоторой душевной потребности. На меня приходили припадки тоски, которая происходила, может быть, от моего болезненного состояния. Чтобы развлекать себя самого, я придумывал себе все смешное, что только мог выдумать… Молодость, во время которой не приходят на ум никакие вопросы, подталкивала… Вот происхождение первых моих произведений…»

Итак, по словам Гоголя, в период написания «Вечеров на хуторе…» им руководило желание заглушить тоску. Но от чего же тоска, как не вследствие отсутствия выхода из сковывающей данности! А выход надо найти, и он может быть в трех направлениях: или озарение данности (действительности) светом должного, или бегство от нее в должное, или, наконец такое искажение ее, когда она перестает быть привычной, разрушение и воссоздание ее по своей воле. В этом последнем случае мы и имеем бегство в гротеск. Понятно, что его и использовал Гоголь. Действительно, должного в данном он еще видеть не мог; спасение в мечте было не возможно для него по его натуре; поэтому Гоголь берет жизнь как гротеск и притом комедийный.

Можно сделать вывод: причины появления гротеска в творчестве и Гоголя и Булгакова вызваны проблемами внутреннего порядка, «душевными потребностями» - тоской, желанием выйти из ограничивающей невыносимой действительности. Тоже у Булгакова в «Похождении Чичикова» - комедийный гротеск сменяется грустью, тоской по неустроенному быту: «чуть было не выложил в трубку все сметные предположения, которые давно уже терзали меня», «увял и пробормотал», «хмурые бессонные ночи».

Рассматривая сюжет «Сорочинской ярмарки» следует отметить, что рассказы мужика и кума представляют основную часть «Вечеров…», и поскольку в остальном фабула дает реалистические моменты, - сплетение фантастического и реального, с перевесом в сторону первого создает гротеск на смещение планов.

То же сплетение фантастического («оживление» гоголевских героев) и реалистического (действительность советской Москвы) с гротескным смещением планов мы находим в булгаковском рассказе «Похождение Чичикова».

Сравним внешние, сюжетно-композиционные детали «Сорочинской ярмарки» и «Похождения Чичикова». У Гоголя можно отметить прежде всего внешний гротескный момент – разделение на 13 глав («чертово число»), которое вкупе с образом цыгана, наделенного дьявольскими характеристиками (о чем мы уже говорили выше), свидетельствует о вмешательстве черта. У Булгакова также рассказ начинается с общей гротескной установки: повествование отталкивается от описания «царства теней» и проделки «шутника сатаны».

Я.О.Зунделович обращает внимание на значение эпиграфов в «Сорочинской ярмарке», которое, по его мнению, большей частью оценочного характера, и которые, с одной стороны, выдают установку автора, а с другой, контрастируют с содержанием глав (например, эпиграф к 10-й главе: «Цур тоби, сатаныньско наваждение», снабжен примечанием «из малороссийской комедии», но события, описанные в этой главе вовсе не смешны), что является обусловленным общим комедийно-гротескным замыслом повести.

Проанализируем эпиграф к «Похождению Чичикова». Булгаков использует отрывок из поэмы Гоголя «Мертвые души» без прямого указания на это произведение: «- Держи, держи, дурак! – кричал Чичиков Селифану. – Вот я тебя палашом! – кричал скакавший навстречу фельдъегерь, с усами в аршин. – Не видишь, леший дери твою душу, казенный экипаж». Цель эпиграфа – читательское узнавание, реминисценция гоголевской поэмы, гоголевских героев; намек на еще одно начало еще одной авантюры. И между тем булгаковский эпиграф также создает контраст, необходимый гротеску – контраст с реальной действительностью, с бедами самого автора, высказанными в конце рассказа.

Примечательно, что и «Сорочинская ярмарка» для Гоголя, и «Похождение Чичикова» для Булгакова – были первыми, так сказать, «ученическими» произведениями. В последующих произведениях у обоих писателей характер гротеска меняется. В «Иване Федоровиче Шпоньке и его тетушке» Гоголя и «Дьяволиаде» Булгакова исчезает тот фантастический план, на различных взаимоотношениях которого с реалистическим планом были построены анализируемые выше произведения. В этих повестях уже только один план – бытовой, реалистический, и гротеск развивается на материале конкретной действительности. И эта задача намного сложнее, так как «при построении реалистического гротеска надо, с одной стороны, делать лишь легкие сдвиги в плане данности, чтобы реальное оставалось реальным, а с другой – из таких легких сдвигов должна в результате получиться острая по смещению явлений картина данного».

Что касается Булгакова, то, работая над реалистическим гротеском в «Дьяволиаде», он проявляет высоко развитую писательскую интуицию – обращается именно к гоголевскому «Носу», где этот принцип (как мы уже отмечали) получил у Н.В.Гоголя наилучшее, отработанное воплощение. В повести «Нос» впервые Гоголем элемент нереального вносится в реальную жизнь, абсолютизируя одну из ее граней. Нос в вицмундире, олицетворяющий неподвластную человеку силу российской бюрократической машины, - черт, нечистая сила. Существование же реального и нереального мира, двоемирие, которое восходит к романтизму – всегда притягивало и восхищало Булгакова.

Еще в момент исчезновения Лито Булгакову вспомнилось именно гоголевское "необычайное происшествие": "Марта 25 числа случилось в Петербурге..." ("Нос"). Тогда это было воспоминание по ассоциации. Там пропал у человека нос, и никто не нашел это событие странным и необычным. Тут исчез целый отдел учреждения, и на окружающих это происшествие тоже не произвело никакого впечатления.

В первых главах "Дьяволиады" эта перекличка с рассказом Гоголя продолжена автором.

Гоголевских персонажей нисколько не удивляло то, что в мундире статского советника разгуливал по Петербургу обыкновенный чиновничий нос. В этом и состояла сатирическая соль рассказа. Героев "Дьяволиады" оставляют безучастными не только подобные, но и еще более удивительные явления.

В одном из отделов на глазах Короткова секретарь выползает... из письменного стола своего начальника:

"И тотчас из ясеневого ящика выглянула причесанная, светлая, как лен, голова и синие бегающие глаза. За ними изогнулась, как змеиная, шея, хрустнул крахмальный воротничок, показался пиджак, руки, брюки, и через секунду законченный секретарь, с писком "Доброе утро", вылез на красное сукно. Он встряхнулся, как выкупавшийся пес, соскочил, заправил поглубже манжеты, вынул из карманчика патентованное перо и в ту же минуту застрочил...»

В другом отделе, куда Коротков возвращается, чтобы уточнить детали, он застает заведующего, с которым только что беседовал, на пьедестале: "Хозяин стоял без уха и носа, и левая рука у него была отломана".

Родословная этих гротескных фигур, несомненно, идет от гоголевских персонажей. И то, что они вписаны в реалистическую картину, - тоже от Гоголя. Но идея, которая заключена в этом сочетании гротескных характеров с типичными обстоятельствами, у Булгакова звучит определенней. А суть ее такова: опасно не столько существование бюрократов и бездеятельных, и чересчур деятельных, сколько то, что люди привыкают к системе отношений, которые бюрократами насаждаются, и начинают считать их естественными, какие бы фантастически уродливые формы они порою ни принимали.

Разрушение строя жизни воспринимается как дьявольское нашествие. "Дьяволиада" - это гениальный булгаковский образ, суть которого - в утрате человеком самого себя. Люди распадаются на осколки, расщепляется человеческое сознание, возникают и начинают управлять человеком чуждые голоса. Самым печальным открытием становится утраченная человеческая цельность, равность человека самому себе.

Не лица, а маски; "двойники", "копии", а не "подлинники", призраки и бесы, а не люди. Старый мир рухнул, и в его развалинах закопошились вначале "гоголевские" хари, а затем и вполне "советская" новорожденная нечисть. Это - мир непрерывных изменений; идет неостановимое и принудительное расщепление человека на бессмысленные, по крайней мере, самому человеку неясные роли и "назначения", - вплоть до выдающегося превращения-символа в "Собачьем сердце": Шарик Шариков. Словом, "закружили бесы разны".

В продолжение этой темы Булгаков обращается к еще одному гоголевскому образу – образу «заколдованного места», который писатель использует для обличения советской действительности.

У Гоголя – это место, где «шельмовский сатана» посмеялся над дедом Максимом, заманив его кладом, который впоследствии оказался «сором, дрязгом». Булгаковское «заколдованное место» – это современный кооперативный ларек, также привлекавший сомнительными благами: «кого бы ни посадили в него работать, обязательно через два месяца растрата и суд». Как гоголевский дед необъяснимым образом оказывается посреди поля, топнув или ударив в «проклятом месте» своего баштана, так и булгаковские заведующие ларьком «совершенно невероятно» как оказывались на скамье подсудимых. И, что больше всего поражало в этом «членов правления ТПО»: «На кого ни посмотришь – светлая личность, хороший честный гражданин, а как сядет за прилавок – моментально мордой в грязь». В итоге у Булгакова получился еще один фельетон, созданный с помощью Гоголя.

Но на этом работа с гротеском у М.А.Булгакова не заканчивается. В «Беге» писателю удалось убедительно слить воедино гротеск и трагедию, жанр высокий и жанр низкий. Фантасмагоричные тараканьи бега или сцена у Корзухина трагического начала отнюдь не снижают: «…созданный воображением автора тараканий тотализатор как олицетворение тщетности надежд убежать от родины и от самого себя».

Ведущая тема творчества М.А.Булгакова 20-х гг. – осмысление трагедии революционной и братоубийственной борьбы. Главная книга этого периода - "Белая гвардия". Основной ее язык - литературный, в котором часто непосредственно слышится голос автора - речь русского интеллигента, воспитанного на русской классической литературе (в романе упоминается Гоголь).

В стилистике "Белой гвардии" ощутимо "присутствие" Гоголя. Здесь мы встречаем пример шутливого подражания стилю "Вечеров" и "Миргорода" с их повторами, восклицаниями, гиперболами:

"Глубокой ночью угольная тьма залегла на террасах лучшего места в мире - Владимирской горки...

Ни одна душа в Городе, ни одна нога не беспокоила зимою многоэтажного массива. Кто пойдет на Горку ночью, да еще в такое время? Да страшно там просто! И храбрый человек не пойдет. Да и делать там нечего... Ну, понятное дело, ни один человек и не потащится сюда. Даже самый отважный. Незачем, самое главное".

В романе встречается еще одно упоминание о Гоголе: второстепенный герой романа Шполянский пишет научный труд "Интуитивное у Гоголя".

Дважды в "Белой гвардии" промелькнул образ ведьмы. Примечательно, что это не присущий русскому фольклору образ древней, горбатой старухи, бабы-яги, но - как у Гоголя в "Вие" и "Майской ночи" - красивая молодая женщина. Молодая жена сотника («Майская ночь, или утопленница») «хороша была», «румяна и бела»; «только так страшно взглянула на свою падчерицу, что та вскрикнула», а вскоре и догадалась, «что мачеха ее ведьма». Не теряет своего очарования и сама утопленница: «длинные ресницы ее были полуопущены на глаза. Вся она была бледна, как полотно, как блеск месяца; но как чудна, как прекрасна!» Хороша была и ведьма в «Вие», представшая перед восхищенным семинаристом: «перед ним лежала красавица, какая когда-либо бывала на земле. Казалось никогда еще черты лица не были образованы в такой резкой и вместе гармоничной красоте. Она лежала как живая. Чело, прекрасное, нежное, как снег, как серебро, казалось, мыслило; брови-ночь среди солнечного дня, тонкие, ровные, горделиво приподнялись над закрытыми глазами, а ресницы упавшие стрелами на щеки, пылавшие жаром тайных желаний; уста-рубины, готовые усмехнуться…»

У Булгакова Лисовичу 30-летняя цветущая Явдоха "вдруг во тьме почему-то представилась голой, как ведьма на горе". Николка видит труп женщины в морге: "Она показалась страшно красивой, как ведьма..."

Красивая, как ведьма... Этот образ получил развитие в "Мастере и Маргарите". «Процесс» превращения Маргариты в ведьму происходил следующим образом: «Ощипанные по краям в ниточку пинцетом брови сгустились и черными ровными дугами легли над зазеленевшими глазами. Тонкая вертикальная морщинка, перерезавшая переносицу... бесследно пропала. Исчезли и желтенькие тени у висков, и две чуть заметные сеточки у наружных углов глаз. Кожа щек налилась ровным розовым цветом, лоб стал бел и чист, а парикмахерская завивка волос развилась. На тридцатилетнюю Маргариту из зеркала глядела от природы кудрявая черноволосая женщина лет двадцати, безудержно хохочущая...»

Заметны в романе переклички с некоторыми элементами поэтики Гоголя. Видение таинственного в самом заурядном и банальном предмете или существе (например телефон, таинственно вмешивающийся в судьбы людей, молочница Явдоха - то "знамение", то "ведьма на горе"), фразы с неожиданным и несогласованными семантически сопоставлениями, поражающие логической несовместимостью: "инженер и трус, буржуй и несимпатичный", "чтобы там ни было, а немцы - штука серьезная. Похожи на навозных жуков".

В.В. Виноградов отметил, что Гоголь развил приемы "вещных символов", выступающих как определение лиц ("Шинель"). Деталь костюма играет важную роль и в стилистике Булгакова. Она способна совершенно изменить облик человека: "Николка сбросил свою папаху и эту фуражку надел. Она оказалась ему мала и придала ему гадкий, залихватский и гражданский вид. Какой-то босяк, выгнанный из гимназии".

Развитие этого приема в поэтике Гоголя было "метонимическое замещение лица названием одежды: герой совсем скрывался за характеризующей его внешней частью костюма. Булгаков использует и этот прием: "...козий мех пошатываясь, пешком отправился к себе на Подол".

Но это – только детали перекличек с поэтикой и личностью Гоголя. Главное – то, что «Белая гвардия» для Булгакова - это опыт написания исторического романа, который можно сопоставить с гоголевским «Тарасом Бульбой». Примечательно, что и «Белая гвардия» и «Тарас Бульба» были единственными историческими романами в творчестве Гоголя и Булгакова, и оба посвящены Украине.

«Тарас Бульба» для Гоголя – значительное событие в его творчестве: переход от романтизма «Вечеров…» к реализму «Петербургских повестей». Роман стал переходным звеном от поэтизации исторических преданий украинской старины через художественное воплощение истории Украины XV-XVII в.в. к отображению насущных социальных проблем России 1 половины XIXв.

Доказательством переходности романа является присутствие в нем романтических черт: противопоставление свободы, воли человека тем роковым оковам, в которых он находился в действительности, и чисто романтическое возвеличивание музыки и поэзии, в которых человек как бы находит себя, воплощая свою свободолюбивую сущность. Романтизм проявляется и в пейзажных, и в портретных характеристиках, и особенно в изображении любовной страсти. Глубокое же понимание Гоголем истории и задач ее реалистического отображения проявилось в разработанности образа Тараса Бульбы как выразителя национальных народных черт, в органическом сочетании бытовых деталей с изображением героической борьбы запорожцев.

«Тарас Бульба» Гоголя и «Белая гвардия» Булгакова принадлежат к числу тех немногих в мировой литературе повествовательных произведений исторического жанра, в которых нашли свое отражение не столько определенное историческое событие, сколько содержание целой эпохи в жизни народа, столкновение общественных укладов, стоящих на разных ступенях социально-политического, культурного и нравственного развития.

Гоголю, как это отметил еще Белинский, достаточно было на одном-двух эпизодах осветить типические стороны национально-освободительной борьбы украинского народа, чтобы дать целостное представление о ее богатом по внутренней силе и драматизму, но в известной степени повторяющемся по своим жизненным формам историческом содержании. Гоголь сумел возвыситься до всемирно-исторической точки зрения, чтобы увидеть судьбу целой нации в критическую эпоху ее истории.

Национальную трагедию начала нового века сумел передать и М.А.Булгаков через судьбу одного Города. Несколько живых зарисовок хаоса, разрухи, анархии, происходящих в растерянном Городе и их отражение в глазах, лицах, душах из последних сил держащихся друг за друга Турбиных приобрели под пером писателя масштабы всеобщего зловещего бедствия, которое не под силу остановить никому.

В отличие от древних эпопей, например «Иллиады» Гомера, в которой центр изображения – само историческое событие, Гоголь в своей повести прослеживает и судьбу частного человека в исторических событиях, раскрывает историю в ее «домашнем», по выражению Пушкина, облике. Элементы историко-бытового романа наблюдаются и в «Белой гвардии» Булгаков, где в центре всемирной истории раскрывается участь всего одного Дома, одной семьи Турбиных.

Отличительная черта «Тараса Бульбы» в том, что Гоголь не идеализирует Запорожскую Сечь, не допускает никаких улучшений или облагораживания «грубых» явлений истории в дидактических целях, как это делали в своих романах Булгарин и Загоскин. Своеобразный общественный и культурно-бытовой уклад Запорожской Сечи содержал в себе противоречивые – положительные и отрицательные стороны, освещенные в повести достаточно реалистично.

Булгаков в «Белой гвардии» также не идеализирует прошлую жизнь, подвергшуюся разрушению. Главное в романе – растерянность человека перед неспособностью противостоять грубой ломке всей жизни, былых идеалов, уничтожению дотла, «до основания».

Сопоставимы в этом плане разгул в Запорожской Сечи, описанный Н.В.Гоголем, с разгулом в революционном Киеве М.А.Булгакова. Гоголевская сечь представляла собой «необыкновенное явление»: «Это было какое-то беспрерывное пиршество, бал, начавшийся шумно и потерявший конец свой… Всякий приходящий сюда позабывал и бросал все, что дотоле его занимало. Он, можно сказать, плевал на свое прошедшее и беззаботно предавался воле и товариществу таких же, как сам, гуляк, не имевших ни родных, ни угла, ни семейства…Они сами собою кинули отцов и матерей и бежали из родительских домов; …здесь были те, у которых уже моталась около шеи веревка и которые вместо бледной смерти увидели жизнь – и жизнь во всем разгуле…»

Спустя 400 лет, «в зиму 1918 года», Украина представляла собой не лучшее явление: «…Город жил странною, неестественной жизнью, которая, очень возможно, уже не повторится в двадцатом столетии. Свои давнишние исконные жители жались и продолжали сжиматься дальше, волею-неволею впуская новых пришельцев, устремившихся на Город…Извозчики целыми днями таскали седоков из ресторана в ресторан, и по ночам в кабаре играла струнная музыка, и в табачном дыму светились неземной красотой лица белых, истощенных, закокаиненных проституток».

Изложение событий в повести «Тарас Бульба» ведется в строго объективной форме, но Гоголь считает себя в праве делать там, где это кажется ему необходимым, свои авторские замечания. Он их делает в форме исторических афоризмов или философской сентенции, нигде, однако, не допуская и тени сентиментально-дидактического нравоучительного тона по отношению к истории. Так, Тарас Бульба, не смотря на свое упрямство и тяжелый характер, был для Гоголя «необыкновенным явлением русской силы», которое «вышибло из народной груди огниво бед», а сами казаки – это русский характер, получивший здесь «могучий, широкий размах, дюжую наружность».

Объективно старается излагать историю и М.А.Булгаков, не боясь в годы уже установившейся советской власти писать, что в 18-ом году большевиков ненавидели, «но не ненавистью в упор, когда ненавидящий хочет идти драться и убивать, а ненавистью трусливой, шипящей, из-за угла, из темноты»; и о том, что большинство «мечтали о Франции, о Париже, тосковали при мысли, что попасть туда очень трудно, почти невозможно». Писатель честно хочет разобраться, что произошло в это страшное для народа время, кто был прав, а кто нет, и каких последствий следует ждать.

Свое авторское отношение и Гоголь и Булгаков проявляют в лирическом пафосе, проникающем в произведения, то восторженном, то грустном. Гражданская патетика «Тараса Бульбы» сменяется критикой и иронией, а эпически-былинная концовка повести – грустным возгласом, завершающим весь сборник: «Скучно на этом свете, господа!» Дух народного героизма противостоял у Гоголя и пошлости помещичьего быта, и мещанским прихотям новых буржуа.

Как мы видели, в исторических романах Н.В.Гоголя и М.А.Булгакова можно найти много общего, но существенная разница заключается в восприятии истории обоими писателями. Для Гоголя, описываемые им события – «далекая старина», которая и близка сердцу любящего свою родину человека, но не настолько, чтобы чувствовать ее остро. Для Булгакова же это не просто история – это жизнь его самого, его близких и родных, история, которую он сам пережил, прочувствовал.

Сам М.А.Булгаков из старой «нормальной» жизни вынес чистый и светлый образ России – теплого и доброго общего дома, просторного, деловитого и дружного. Образ ностальгический и невозвратный. Образ войны и революции, увы, обнаружил неосновательность романтических упований. Россия в реальной жизни не сумела устоять перед напором чудовищных сил исторического взрыва. А обитатели этого «дома», утратив привычный образ жизни, растерянно и ошеломленно засуетились, с удивлением обнаружив вокруг себя и – главное – в себе самих непостижимую и неподконтрольную разуму, здравому смыслу стихию странностей. Резко и катастрофически сломленный порядок жизни не укладывается в «нормальное разумение».

Данная автобиографичность является положительным моментом в «Днях Турбиных», так как именно совмещение автобиографических мотивов с сильной личностью, как бы выражающей программу одной из сторон в гражданской войне, достигает наибольшего художественного эффекта в романе.

Замечено, что сон как средство развертывания сюжета был излюбленным приемом Гоголя в первый период его творчества и вводился так, что сновидения первоначально воспринимались читателем как реальные факты, и лишь когда у него возникало ожидание близкого конца, автор неожиданно возвращал героя от сна к действительности. Так кошмар Шпоньки (когда он видит одну жену, и другую, и третью, с лицами гусынь, жену в кармане и шляпе, когда тетка представляется колокольней, а он сам себе колоколом и т.д.), на котором повесть и обрывается – попытка создать сдвиг данности при помощи сна. Подобный сдвиг необходим для построения реалистического гротеска, чтобы получить острую по смещению явлений картину данного.

С той же целью использует прием сна Булгаков для построения реалистического гротеска в «Похождении Чичикова», (рассказе, который с самого начала заявлен автором как «диковинный сон»). Попытка создать сдвиг данности (и совмещение реальности и вымысла) при помощи сна – ход наиболее доступный: ведь искажение данности в сознании спящего есть самое обычное явление.

В орбиту сновиденческих драм Гоголя окажется втянутой и "Ревизор", самим автором позднее истолкованный как психодрама на мотив "сон разума рождает чудовищ".

Интерес Булгакова к Гоголю приобретает новое качество в 30-е годы, когда Булгакова особенно занимает проблема "писатель и общество". Героями трех романов становятся писатели. Его волнует судьба писателя-сатирика, тема эта генетически связана с творчеством Гоголя.

Гоголь для Булгакова - национальная гордость русского народа, его величие, его духовная сила. Булгаков словно бы постоянно сверялся с мыслью Гоголя, с его взглядом на вещи, особенно на характеры. Булгакова глубоко волновали драматические коллизии жизни великого русского художника.

1930 год - исходной мыслью Булгакова было: "Мертвые души" инсценировать нельзя". Нельзя, пользуясь сложившимся опытом, приспособить лироэпический повествовательный текст нуждам зрелищного искусства. Надо писать полноценную пьесу по мотивам гоголевской поэмы, но и по законам драматургии.

Работа началась с того, что прежде всего, "разнес всю поэму по камням. Буквально в клочья". Стремясь выстроить сквозное драматическое действие, связывая его не столько с авантюрным сюжетом поэмы, сколько с образом мыслей "Первого в пьесе" (ипостась самого Гоголя), которому доверялись все важнейшие гоголевские суждения о жизни, обобщения и лирические комментарии, Булгаков нарушил начальный сюжетный порядок смены эпизодов, смонтировал речевую характеристику героев из их собственной и авторской речи, в ряде случаев вложил слова одного персонажа в уста другому. При этом, разумеется, строго соблюдалась общая гоголевская мысль и "дух" (стиль) гоголевского творчества.

Главной особенностью пьесы было то, что ее центральным действующим лицом стал не ловкий приобретатель Чичиков, а печальный лирик Гоголь, персонифицированный в образе Первого. Исходная мысль Булгакова была простой и дерзкой: Гоголь писал поэму в Риме, видел родину издалека и в резком контрасте с яркими итальянскими впечатлениями. Этот контраст должен был ожить в драматическом конфликте, создать фон главного содержания, именно того, которое исторгло когда-то из груди первого слушателя поэмы гротескное: "Боже, как грустна наша Россия!" И поэтому первый набросок будущей пьесы Булгакова: "Человек пишет в Италии! В Риме гитары. Солнце. Макароны." - это, конечно, не реалии сюжета, - это своего рода код настроения, шифр гоголевской фантасмагории или, как называет ее Булгаков, "гоголианы".

В действии драмы и без Чтеца должен был воплотиться дух гоголевского творчества, где так чудно переплелись патетика и задушевный лиризм, глубокая грусть и раскованный смех. Избранный драматургом стиль гротеска, который чаще всего обслуживает вид трагикомедии, делал произведение Булгакова родственным смеющемуся "сквозь слезы" Гоголю.

Булгаков был мастером сатирического портрета, но при этом он напоминает об истинном назначении писателя: после сатирической или комической картины следуют горькие слова лирического героя, заставляющие читателя задуматься, смех сменяется состраданием к герою, а затем чувством протеста. В целом "Театральный роман" производит впечатление поэтическое. Здесь продолжено присущее Гоголю двойное осмысление действительности: комическое и высоко лирическое.

"Театральный роман" изображает два мира - театральный и литературный. "Театральный разъезд" Гоголя посвящен этой же теме. Оба художника, преданные литературе и высоко оценивающие роль Театра, откликнулись на глубоко пережитое: Гоголь - на постановку "Ревизора", Булгаков - на затянувшуюся на несколько лет и затем признанную в печати неудачной постановку "Мольера".

В "Театральном романе" слово Гоголя вливается (то усиливаясь, то затихая) в воспроизводимую Булгаковым иную, отделенную от гоголевского мира, реальность как равноправное с авторским. Автор романа ведет диалог со своим собратом, приглашая помериться и жизненным материалом, и ухваткою в его освоении, - диалог, заключающий в себе и акт уважения "учителю", и почтительный, но не смиренный вызов.

Если вспомнить "бормотание" булгаковского героя, заболевшего после вечеринки ("Я вчера видел новый мир, и этот мир был мне противен. Я в него не пойду. Он - чужой мир. Отвратительный мир! Надо держать это в полном секрете, тсс!"), то представляется еще один, более плоский, но несомненно также присутствующий в тексте аспект того широкого включения гоголевского материала, которое мы наблюдали. Гоголь становится единственным союзником рассказчика в его столкновении с "отвратительным миром". Он незримо укрывает его "своей чугунной шинелью, под которой не так слышен шум и веселье все шире и шире идущего "пира". Осваивая этот "чужой мир" гоголевским словом Максудов находит в себе силы противостоять ему.

Еще в ранней прозе русская литература предстает как внутренняя опора героя в его сопротивлению алкоголизму. Она является как знак нормы, помогающий опознать нарушение этой нормы, осознать его и противопоставить ему некие ценности, и эта функция ее очевидна и в "Театральном романе".

Свободная разработка гоголевского слова в романе сложно соединила в себе самоутверждение автора-рассказчика и утверждение им непрерывности традиции русской литературы. "Классические" гоголевские приемы, сделаны достоянием современности, полемически выдвинуты вперед - как не оттесненные и не превзойденные тою современной прозой, которую читает Максудов, думая о своем втором романе и желая узнать, "о чем они (современники) пишут, как они пишут, в чем волшебный секрет этого ремесла". И этот мотив начинает служить как бы ключом к расшифровке значения сильного гоголевского элемента в "Театральном романе". Ничего не разъясняя, Булгаков самим способом рассказа указывает на того, кто стал не только для его героя, но и для него самого живым ориентиром в работе над тем романом, который начат был четыре года спустя после завершения первого ("Белой гвардии"), а закончен лишь перед самой смертью.

Не нужно доказывать, какое огромное впечатление оказали на Булгакова "мощный лет фантазии" Гоголя и интерес к персонажам, им изображенным.

Булгаков обратился к наиболее фантастической из петербургских повестей Гоголя, чтобы передать атмосферу учрежденческого быта Москвы 20-х годов. Так "Нос" промелькнул в первых произведениях Булгакова («Записки на манжетах», «Дьяволиада»).

В последнем творении, романе "Мастер и Маргарита", значительная часть эпилога варьирует концовку "Носа": нелепые слухи, распространяемые в обеих столицах, критическое отношение к ним "почтенных и благонамеренных людей" в повести - и "наиболее развитых и культурных людей" в романе; опыты магнетизма в "Носе" - и шайка гипнотизеров и чревовещателей в "Мастере и Маргарите"; и, наконец, любопытство толпы обывателей, стекающихся к магазину Юнкера поглазеть на нос, претворившееся у Булгакова в волнение многочисленных охотников за котами (толпа в театре).

Лень ума, отсутствие воображения, живучесть предрассудков - вот что иронически высмеял в эпилоге Булгаков, вот для чего он обратился к повести Гоголя.

В "Мастере и Маргарите" вновь возникает лицо "хорошо знакомого" Булгакову человека. Портрет Мастера дан скупо: "С балкона осторожно заглядывал в комнату бритый темноволосый, с острым носом, встревоженными глазами и со свешивающимся на лоб клоком волос человек примерно лет тридцати восьми".

Портрет этот сразу вызывает в памяти лицо Гоголя (портрет Н.В.Гоголя кисти Э.А. Дмитриева-Мамонова 40-х годов).

Мастер - историк по образованию. Случай освободил его от службы, и тут он выяснил, что истинное счастье для него - писать роман. Мастер - человек склонный к одиночеству. Он душевно заболевает. Все это напоминает Гоголя. А кроме того, сожжение Гоголем и Мастером рукописи. Описание ухода Мастера в больницу схоже с визитом Гоголя к больнице, описанное его современником.

В последнем романе «Мертвые души» в образе Чичикова у Гоголя звучит тема продажи души дьяволу; Булгаков сталкивает своих персонажей с самим сатаной.

Антитеза добра и зла - вот где главная общность несхожих сюжетов. Но единство состоит и в способах художественной трактовки происходящего с людьми. Постоянная смена психологического и фантастического в романе прекрасно отвечает законам художественного реализма. И оказывается, что Булгаков - наследник Гоголя не только в силу своего тяготения к фантасмагоричности сцен, к изображению мироздания как деформированного бытия, необузданной стихии.

В объяснении невероятной жестокости прокуратора Пилата по отношению к Иешуа Булгаков следует за Гоголем. Спор римского прокуратора Иудеи и бродячего проповедника по поводу того, будет царство истины или нет, порой обнаруживает если не равенство, какое-то странное интеллектуальное сходство палача и жертвы. Минутами кажется, что первый не совершит злодеяния над беззащитным упрямцем.

Образ Пилата демонстрирует внутреннее борение личности, и потому он по своему драматичен. Но в человеке сталкиваются неравные начала: сильная воля и власть обстоятельств. Иешуа духовно преодолел последнее, Пилату это не дано. Как человек он не одобряет смертный приговор, как прокуратор обязан его подписать человеку, открывшему ему свою дерзкую утопию: настанет конец императорского владычества, кесаревой власти.

Вот вечная тема мировой литературы и вот суть художественного реализма. Вспомним: совсем на ином жизненном материале Гоголь решает эту тему в полном соответствии с принципами реализма. Высокопоставленное лицо из "Шинели" своим бессердечием губит маленького человека. В авторской трактовке жестокого поступка - был хорошим человеком, да стал генералом - выражена сущность реалистического анализа человеческих поступков, виден суд реализма над скверными социальными метаморфозами личности.

Здесь, может быть, более всего Булгаков выступает последователем Гоголя. Конечно, образные, сюжетные и стилевые переклички с классиком прошлого очевидны. Как не вспомнить, увидев сцены с летающими по небу людьми и говорящего кота, сказочные эпизоды в гоголевских "Вечерах" и повесть "Нос".

Булгаков продолжает традицию гротескного реализма и в деэстетизации изображаемого мира. Она объясняет весь стиль романа, всю чертовщину, балаганную бестолковщину и ирреальность поступков Коровьева, Азазелло.

В главе "Нехорошая квартира" широко используется эффект контраста, свойственный поэтике Гоголя: лексика интеллигенции ("симпатичнейший", "благодарствуйте", "помилуйте") и вульгаризмы ("шляется", "сволочь, склочник, приспособленец и подхалим"). Использован и гоголевский эстетический принцип: чем смешнее, тем страшнее и чем страшнее, тем смешнее: "...Степа разлепил склеенные веки и увидел, что отражается в трюмо в виде человека с торчащими в разные стороны волосами, с опухшей, покрытою черной щетиною физиономией, с заплывшими глазами, в грязной сорочке с воротником и галстуком, в кальсонах и в носках" и т.п.

Игра с тайной в инфернальных романах - залог сюжетного развития. И можно было бы усмотреть в этом симптомы приключенческой облегченности, если бы не философский подтекст, который проглядывает сквозь недоговоренности. В сущности, каждый инфернальный сюжет - как в гоголевском "Портрете" - это трагическая попытка человека объясниться с судьбой, со своим будущим, с великой загадкой, простирающейся перед всеми нами. Или, попросту, дополнение к афоризму: "Человек предполагает, а Бог располагает", - если бы один только Бог.

Признак "прозаического" ("шагреневого") сатаны - это тайна. Проведена - резким росчерком авторской фантазии - граница между видимым и невидимым, дозволенным и недозволенным, гибельным и интеллигибельным. Что здесь - то дано нам в ощущении. А что ТАМ - тайна, неизвестность, окантованная эластичными линиями, которые могут отступать вглубь, поддаваясь натиску человеческого любопытства, но никогда не размыкаются.

Повторяемость фигуры, олицетворяющей нечистую силу - свидетельство тенденции: так утверждается жанр реалистической чертовщины. И к реалистическим коррективам надо отнести портреты гоголевской кисти. У Булгакова реалистичность чертовщины достигается за счет иронии, а та - за счет пародийных мотивов (погоня за Воландом у Патриарших).

Булгаковское волшебство наглядно различимо, например, когда позицию слова, долженствующего назвать действие занимает слово, дающее живой образ этого действия. Пример из романа: "Поэт... стал что-то бормотать, ныть, глодая самого себя". Нужно ли что-нибудь добавлять к этому "глодая", чтобы объяснить читателю угнетенно-критичную, до самоуничижения, обиду Рюхина? Глаголы особенно эффективно работают (и даже бесчинствуют в своем трудовом раже) на метафорическом поприще: "... на поэта неудержимо наваливался день". Исполнены гротесковой экспрессии картины скандалов, погонь, нападений, перенасыщенные выражениями атакующими, агрессивными и, напротив, оборонительными, взывающими о пощаде. Концентрация этой конфликтной лексики может достигать поистине батальных уровней: "Внимательно прицелившись, Маргарита ударила по клавишам рояля, и по всей квартире пронесся первый жалобный вой. Исступленно кричал ни в чем не повинный беккеровский кабинетный инструмент. Клавиши в нем проваливались, костяные накладки летели во все стороны. Инструмент гудел, выл, хрипел, звенел..." Двусмыслицы повествователь применяет с тактом, чтобы истинному ценителю они были видны, а профана благополучно миновали. Искусство, коим блистательно владел Гоголь. Из булгаковских двусмыслиц приведем следующую: "... С крыш хлестало мимо труб, из подворотней бежали пенные потоки. Все живое с м ы л о с ь с Садовой, и спасти Ивана Савельевича было некому. Прыгая в мутных реках и освещаясь молниями, бандиты доволокли полуживого администратора до дома 302-бис..."

В романе "Мастер и Маргарита" уже нельзя увидеть следов прямого воздействия одного какого-либо гоголевского произведения. Творчество Булгакова вообще так глубоко погружено в мир Гоголя, что многие из его героев и сама художественная их связь в пределах романа или повести не могут быть поняты вне гоголевского контекста. И более всего это относится к последнему роману Булгакова, основывавшемуся помимо исторического и евангельского материала, на большом количестве литературных источников и организованном между двумя главнейшими полюсами притяжения и отталкивания – интертекстуальной историей доктора Фауста в ее литературных и народных интерпретациях и всей творческой работой Гоголя, включая сюда не одни только художественные произведения, но и статьи его и письма.

Так, Коровьев в совокупности разнообразных, мерцающих его обликов не может быть понят вне гоголевской концепции черта, высказанной в наиболее пространном письме к С.Т. Аксакову от 14 мая 1844 года: "Итак, ваше волнение есть просто дело чорта. Вы эту скотину бейте по морде и не смущайтесь ничем. Он - точно мелкий чиновник, забравшийся в город будто бы на следствие. Пыль запустит всем, распечет и раскричится. Стоит только немножко струсить и податься назад - тут-то он и пойдет храбриться. А как только наступишь на него, он и хвост подожмет. Мы сами делаем из него великана; а на самом деле он чорт знает что". Гоголевские реминисценции присутствуют в разговоре Коровьева с Никанором Ивановичем: "Эх, Никанор Иванович! - задушевно воскликнул неизвестный. - Что такое официальное лицо или не официальное? Все это зависит от того, с какой точки зрения смотреть на предмет. Все это, Никанор Иванович, зыбко и условно. Сегодня я неофициальное лицо, а завтра, глядишь, официальное! А бывает и наоборот, и еще как бывает!" Живая актуальность этих слов не мешает увидеть в них, что весь разговор Никанора Ивановича с Коровьевым строится таким же образом, как один из разговоров Чичикова с Ноздревым: "Нет, скажи на прямик, ты не хочешь играть? - говорил Ноздрев, подступая еще ближе" и т.п.

В "Мастере и Маргарите" возросло влияние "серьезных" повестей Гоголя, "Вия" и "Страшной мести", - в облике Геллы, в той сцене, когда Варенуха "Римского едва насмерть с Геллой не уходил": "вытянула, сколько могла, руку, ногтями начала царапать верхний шпингалет и потрясать раму" ("Вий": "Он слышал, как бились крыльями в стекла церковных окон и в железные рамы, как царапали с визгом ногтями по железу и как несметная сила громила в двери и хотела вломиться").

В полете Маргариты очевидна связь с ночным полетом ведьмы с ее кавалером в "Ночи перед рождеством", но там же и влияние "Страшной мести", уже совершенно преобладающее в двух последних главах романа, в последнем полете Мастера. "После этого раза два или три она видела под собою тускло отсвечивающие какие-то сабли, лежащие в открытых черных футлярах, и сообразила, что это реки". Ср. В знаменитом описании Днепра: "Нежась и прижимаясь ближе к берегам от ночного холода, дает он по себе серебряную струю; и она вспыхивает как полоса дамасской сабли; а он, синий, снова заснул".

В ранних повестях Булгакова "серьезная", лирическая струя гоголевской прозы является редко, нешироко. В романе же лирический конец "Записок сумасшедшего" служит едва ли не одним из истоков описания последнего полета Мастера: "...взвейтесь, кони, и несите меня с этого света! Далее, далее, чтобы не видно было ничего, ничего. Вон небо клубится передо мною; звездочка сверкает в дали; лес несется с темными струями и месяцем; сизый туман стелется под ногами; струна звенит в тумане; с одной стороны море, с другой Италия, вон и русские избы виднеют... ему нет места на свете! Его гонят!"

В последней главе романа исчезает смешное и остается только серьезное. Перемена эта подспудна - она обнажена и в преображении героев, происходящем на глазах читателя. Гоголевский смех уходит со страниц романа, уступая место гоголевскому мистическому лиризму.

Один из ранних героев Булгакова (Коротков, «Дьяволиада») сходит с ума, увидев действительность отстраненным, непонимающим взглядом - как герой гоголевских "Записок сумасшедшего", почувствовавший приближение истины, но не имеющий сил разгадать ее до конца. Но далее в гоголевскую тему маленького человека Булгаков вводит тему самоутверждения автора. В "Театральном романе" и последних редакциях "Мастера и Маргариты" две эти ипостаси сошлись в одном лице, и вторая в раннем повествовании "от первого лица" остающаяся во многом загадочной, оказалась теперь расшифрованной: у Максудова, как и у Мастера, самосознание великого писателя, и именно оно определяет их отношения с действительностью - духовную победу над ней через физическую гибель. Мастер сходит с ума - но у с п е в написать роман, успев запечатлеть угаданную им истину ("О, как я все угадал!"), повторяя тем самым уже не судьбу героев Гоголя, а судьбу самого творца этих героев.

В 1940 году через несколько месяцев после смерти Булгакова его друг П. С. Попов написал: "Жизнелюбивый и обуреваемый припадками глубокой меланхолии при мысли о предстоящей кончине, он, уже лишенный зрения, бесстрашно просил ему читать о последних жутких днях и часах Гоголя".

Особенностью булгаковского языка называют культуру «устно ориентированной» письменной речи, идущую от постоянства блестящих рассказов-«розыгрышей», которые известны по воспоминаниям мемуаристов как черта личности художника, владевшего бесценным импровизационным талантом. «Отсюда идут не только разговорные обороты, элементы прослушивающихся «диалогов» в монологических словесных композициях, не только обращения (к читателю, к предполагаемому «собеседнику»), не только пластическая простота фразировки, относительная невеликость и конструктивная «необремененность» предложения, а и своеобразные устные ритмы («каденции»), эхо-формы».

Но бесспорно «дисциплинирующим» творческий процесс фактором было и присутствие в сознании художника многосоставной гоголевской повествующей речи, знание которой у Булгакова было абсолютным. Один из мемуаристов рассказал, как писатель поставил сотрудникам массовой газеты в качестве образца «гоголевскую фразу в двести слов: «…это тоже идеал, причем идеал бесспорный, только с другого полюса». Это утверждение базировалось на собственном опыте М.А.Булгакова и являлось «обязательством» перед собственным стилем.

Булгакову близки такие черты и особенности пафоса и поэтики прозы Гоголя, как двойное осмысление действительности (комическое и высоколирическое), редкий дар конкретности, "зрительности" изображения, сплетение реального и фантастики (вбирающей в себя элементы фантасмагории и мистики), особый юмор («смех сквозь слезы»), комедийные диалоги. Традиционность сюжетов, во-первых, сближает "Мертвые души" и "Мастера и Маргариту", во-вторых, «Записки сумасшедшего» с «Записками на манжетах» и «Записками покойника». Кроме того, М.М.Булгаков обращается к гоголевским принципам развития приема гротеска, появление которого в творчестве обоих писателей, как мы видели, было вызвано проблемами внутреннего характера.

Соотнесенность своих произведений с гоголевскими М.А.Булгаков часто подчеркивает прямыми цитатами (как в эпиграфе, так и в тексте) – «Похождения Чичикова», «Записки на манжетах»; а также аллюзиями, заимствованиями на уровне сюжета, системы персонажей, образов и т.д. – «Заколдованное место», «Дьяволиада», «Похождения Чичикова», «Театральный роман», «Мастер и Маргарита».

От Н.В.Гоголя идет способность М.А.Булгакова видеть таинственное в заурядном и банальном, у него же Булгаков учился развивать прием «вещных символов» как определение лиц, из этого источника появляется в творчестве М.А.Булгакова фразы с неожиданными и семантически несогласованными сопоставлениями, логически не совместимые.

Вывод к 2 главе

В итоге при восприятии даже у непрофессионального читателя (не филолога) создается удивительное, подсознательное ощущение близости произведений Н.В. Гоголя и М.А. Булгакова, понимание того единого внутреннего психологизма, которым веет от них, и которое идет именно от "родства душ" писателей.

Вопрос, почему именно на Н.В.Гоголе остановил свой выбор М.А.Булгаков, скорее всего навсегда останется загадкой. Можно предположить, что Булгаков чувствовал что-то родственное в произведениях Николая Васильевича. «Родство» же это, на наш взгляд, кроется в трагическом начале творчества обоих писателей, которое, в свою очередь, является следствием трагических судеб Николая Васильевича и Михаила Афанасьевича.

О сущности подобного трагического начала в творчестве говорит А.Ю. Козырева, отталкивающаяся от гегелевской концепции трагической вины:

"Благоразумный человек, действуя по здравому смыслу, руководствуется устоявшимися предрассудками своего времени. Трагический герой действует свободно, сам выбирает направления и цели действий. И в этом смысле его активность, его собственный характер есть причина его гибели. Трагическая развязка внутренне заложена в самой личности, он сам несет в себе свою гибель, на нем лежит трагическая вина". В доказательство следует только вспомнить и сравнить трагические личности "Петербургских повестей" Гоголя и "Дьяволиады" Булгакова.

В трагедии характер героя приходит во взаимодействие с общемировыми обстоятельствами. Существуют эпохи, когда история "выходит из берегов".

В нашем случае это "декабристская" эпоха Н.В.Гоголя и великая революционно-переломная эпоха М.А. Булгакова. Счастлив поэт, в такой век коснувшийся пером своих современников: он неизбежно прикоснется к истории, в творчестве великого художника неизбежно отразятся хотя бы некоторые из существенных сторон глубинного процесса. В такую эпоху большое искусство становится зеркалом истории.

Глава 3 Смысл сатиры Булгакова.

Русская линия литературной сатиры, к которой могут быть причислены в XIX веке Н. В. Гоголь, М. Е. Салтыков-Щедрин, А. П. Чехов, в XX веке - А.

Аверченко, М. Зощенко, В. Войнович и другие, характеризуется масштабным осмыслением сущности человеческого бытия. Писатели этой категории, используя приемы, в других обстоятельствах заставляющие читателя смеяться, изображают ими самими ощущаемую трагедию жизни.

О том, что М. Булгаков ощущает себя таковым, писатель заявлял не раз. Вспомним, как, несмотря на свою нелюбовь ко всякого рода литературным декларациям, программам, он указал на одну из генеалогических линий свое-го творчества, назвав себя учеником Н.В.Гоголя. Впустив в свои произведения «бесчисленные уродства нашего быта», «глубо-кий скептицизм в отношении революционного процесса», происходящего в нашей стране, про-тивопоставив ему «излюбленную и Великую Эволюцию», художник, как и его учитель, при-знавался, что испытывает «глубочайшие стра-дания» при виде «страшных черт» своего народа.

Наиболее характерным для Булга-кова-сатирика приемам и принципам исследо-ватель относится использование фантастики, ги-перболы и гротеска, пародии и иронии, коми-ческую экспрессию различных пластов лексики, создание сатирических типов и характеров.

М. Булгаков не сатирик в чистом виде. Жанр сатиры, в котором написано "Собачье сердце", предполагает показ в смешном виде чего-то совсем не смешного в реальности. Это фантастическое произведение, обрисовавшее происходящее в России после революции 1917 года как предзнаменование близящегося Апокалипсиса, оказалось столь злободневным, что напечатано было лишь спустя десятилетия после смерти автора. Комическое - обязательная принадлежность даже таких отнюдь не смешных произведений Булгакова, как пьеса "Бег" и роман "Мастер и Маргарита", которая дает возможность автору, позволившему читателю рассмеяться, заставить его заплакать на пике смеха. Комическое в этих произведениях только очень тонкий верхний пласт, чуть прикрывающий рвущуюся наружу трагедию. "Собачье сердце" в этом отношении книга очень характерная. М.А. Булгаков - человек большой судьбы. Его имя особенно выделяется среди писателей, незаслуженно забытых, «запрещенных». Однако время, которое, казалось, прежде работало против Булгакова, обрекая его забвению, как будто повернулось к нему лицом, обозначив бурный рост литературного признания.

Интерес к творчеству М. Булгакова в наше время намного выше, чем в семидесятые - восьмидесятые годы. Чем же можно объяснить такое явление? Наверное, тем, что миру формализма, бездушной бюрократии, корысти, безнравственных дельцов и карьеристов противостоит у Булгакова мир вечных человеческих ценностей: историческая правда, творческий поиск, совесть.

М.А. Булгаков считал лучшим социальным слоём в отечестве русскую интеллигенцию, которая подвергалась гонениям, уничтожалась и с которой он чувствовал кровную связь, и, подобно своему «учителю » Салтыкову-Щедрину, считал себя вправе изображать «страшные черты своего народа», глубоко страдая от его темноты и невежества.

В «Несвоевременных мыслях» в тысяча девятьсот семнадцатом году А.М. Горький писал: «...всё происходящее в стране - безжалостный «опыт», проводимый революционерами над народом, над рабочим классом». Жестокий опыт, заранее обреченный на удачу- эта мысль легла в основу повестей «Роковые яйца» и «Собачье сердце» М.А. Булгакова. В этих произведениях повествование имеет два плана: реальный и фантастический.

Сюжет повести «Роковые яйца», написанной в тысяча девятьсот двадцать четвертом году, очень прост. Заглядывая в будущее, Булгаков написал о том, что произойдет в России в результате экспериментов русской интеллигенции в тысяча девятьсот двадцать восьмом году.

Профессор Владимир Ипатьевич Персиков сделал важное открытие в своей узкой области науки. Это был неизвестный в природе «красный луч», получивший среди коллег профессора, а также в процессе громкое название «луч жизни». «Красный луч», воздействуя на живые организмы, вызывает их бурный рост, в результате чего получаются более крупные особи. Полученные под воздействием «красного луча», они отличаются крайней агрессивностью, жестокостью и злобой. Профессор Персиков и его ассистент Иванов соорудили камеру для проведения опытов «красным лучом», чтобы всесторонне изучить свойства и последствия его воздействия на живые организмы. Проверка действия «красного луча» на икре лягушек дала не менее потрясающие результаты: в течение двух суток из икринок вылупились тысячи головастиков. В течение суток головастики выросли в злых и прожорливых лягушек огромных размеров, которые съедали друг друга. Зато оставшиеся в живых начали вне срока метать икру и в течение двух дней без всякого луча вывели новое многочисленное поколение. Эксперимент этот с разведением лягушек превратил институт в филиал болота. Во всех углах квакало, завывало, расползалось. Сенсационное открытие облетело всю Москву. «Известия» под заголовком «Новости науки и техники» опубликовали заметку об изобретении луча, повышающего жизнедеятельность низших организмов в тысячу раз.

В связи с куриным мором изобретение профессора Персикова решают использовать для возрождения куриного рода. Несмотря на возражения профессора, Александр Семенович Рокк, председатель куриного совхоза «Красный луч», забирает камеру для получения «луча жизни». Камера установлена в совхозе, из Германии были получены яйца, и эксперимент начался. Однако вместо кур в совхозе «Красный луч» вывелись гигантские анаконды, водяные удавы, крокодилы, страусы невероятных размеров. Эти гады, уничтожив все живое в совхозе «Красный луч», направились на Москву. Никакие доблестные бои конных отрядов Красной Армии, никакие газовые атаки с аэропланов не могли предотвратить всё это. Москву охватывает паника: начинаются пожары, мародерство.

В результате учиненного разъяренной, неуправляемой толпой погрома сгорает Институт, занимавшийся выведением «новой жизни», разбита камера, породившая злополучный «красный луч». Озверевшая толпа, ещё недавно превозносившая профессора Персикова за его открытие, растерзала и его самого, и зоологического сторожа Панкрата, и добрейшую Марью Степановну. И только традиционный русский мороз спасает Россию от катастрофы. Гигантские пресмыкающиеся вымерзли на подходе к Москве. «Были мертвы бесчисленные змеиные, крокодильи и страусовые яйца, покрывавшие леса, поля, необозримые болота » Советской России.

Таким образом, М.А. Булгаков пером сатирика в протестной форме показал, к чему может привести бесконтрольное и непродуманное использование «красного луча». Гады, родившиеся под его воздействием, расправились с более слабыми особями, в результате чего получились экземпляры чудовищных размеров, отличающиеся зверской жестокостью, то есть уже в 1924 году Булгаков гениально предсказал сталинизм и показал, к чему может привести та борьба за власть, которая только начиналась. Последствия экспериментов профессора Персикова под руководством экспериментаторов из Кремля, лишенных каких-либо знаний, известны: «дьявольские яйца», высиженные адской машиной, породили змеиное отродье - предсказанную Булгаковым катастрофу 1928- 1929гг.

Так был показан писателем «жестокий опыт над народом», обреченный на неудачу.

Начало 20 века, время глобальных катастроф, мало располагало к созданию сатирических произведений. Революция и гражданская война принудили русскую литературу к вольному духовному аскетизму. Но новая экономическая политика и сопровождавшая её определенная демократизация общественной жизни позволяли уже не только восхищенно, но и критически осмыслить действительность. Поэтому литературный процесс 20-х годов с его революционной романтикой, психологическим реализмом пополнился произведениями юмористическими и сатирическими.

Михаил Булгаков был одним из первых, кто средствами сатиры написал об уродствах новой жизни, о странных, с его точки зрения, для революционной страны контрастах. Его сатирические произведения – «Похождения Чичикова», «Дьяволиада», «Роковые яйца», «Собачье сердце» - рождены фантазией и реальной действительностью; в них писатель показал себя блестящим последователем Гоголя и Салтыкова-Щедрина. Но сатира Булгакова своим объектом сделала область социальной политики и социальной психологии.

Уже в «Роковых яйцах» рапповцы увидели злую сатиру на современность. Когда же состоялось несколько авторских чтений «Собачьего сердца» по рукописи, то эту повесть решили к печати не допускать.

В ней Булгаков создает портрет «гомо советикус». Это «новый человек», о котором мечтали русские писатели 19 века; но появился он в России в советское время, а его «новизна» приняла уродливые формы. Этот тип изображали в своих произведениях Зощенко, Эрдман, Катаев, Ильф и Петров.

У Булгакова феномен «гомо советикус» явился на свет не только как порождение большевистского режима, но и как результат научного эксперимента гениального русского ученого медика Филиппа Филипповича Преображенского. Он занимается модной в те годы проблемой омоложения человека, которая в действительности получила в Советской России статус государственного заказа. В чисто научных целях ученый пересаживает профессора и его ассистента Борменталя: на их глазах бездомный пес Шарик превращается в … человека. Он и псом-то был не из приятных, на всё готовым ради куска колбасы, характер имел вздорный и агрессивный /проходя мимо швейцара, Шарик думал: «Вот бы тяпнуть его за пролетарскую мозолистую ногу»; при виде чучела совы у него рождались такие знакомые мысли: « А сова эта - дрянь. Наглая. Мы её разъясним»/. Эти собачьи повадки и мысли остаются и у Шарика-человека, то есть у Шарикова Полиграфа Полиграфовича /такое имя – в соответствии с происхождением и временем – выбрал себе «новый человек» /. Здесь и далее для

исследования типа «гомо советикус» Булгаков использует гротеск, при котором деформируется реальность, правдоподобие уступает место фантастике, карикатуре.

Профессор Преображенский волей или неволей принимается за воспитание Шарикова-человека. Таким образом, эксперимент медико-биологический перерастает в социальный и нравственно-психологический. Новый строй стремится из старого «человеческого материала» сотворить нового человека. Преображенский, ученый высокой культуры и независимого ума, идет еще дальше: он намерен лаской и собственным примером сделать из собаки настоящего человека высокой нравственности. Типичный интеллигент, увлеченный научными разработками, но уже понявший суть революционного переустройства мира, терпит полный крах. Второй эксперимент ему не удается.

Шариков быстро находит в человеческом обществе свою социальную нишу. Все проходит так, будто эта гротесковая ситуация – не плод фантазии Булгакова. В советском государстве низы, дорвавшись до власти, начинают теснить всё, что раньше занимало это социальное жизненное пространство. Так же поступает и Шариков. Он становится все наглее, агрессивнее и опаснее. Холуйские мысли /»Я барский пес, интеллигентное существо, отведал лучшей жизни. Да и что такое воля? Так, дам, мираж, фикция… Бред этих злостных демократов…» / остались в прошлом. Победил не пес, а человек, ведь Шарикову достались человеческие органы от уголовника, причем новой, советской формации: «Клим Григорьевич Чугункин, 25 лет, холост. Беспартийный сочувствующий. Судился 3 раза и оправдан: в первый раз благодаря недостатку улик, второй раз происхождение спасло, третий – условно каторга на 15 лет».

Вот, пожалуй, на этой характеристике заканчивается фантастика и начинается реальность.

Шариков пытается вытеснить своего «родителя» с конкретного жизненного пространства. Помогает ему в этом председатель домового комитета Швондер. Он вдалбливает в голову вчерашнему псу и уголовнику: кто был ничем, тот станет всем. И вчерашний уголовник этим «всем» делается и получает документ, удостоверяющий его личность / а документ, говорит Швондер, «самая важная вещь на свете»/, становится сослужащим, а именно заведующим подотделом очистки города Москвы от бродячих животных. Что это? Злейшая сатира на революционный процесс в обществе? Но ведь Шариков с подручными «вчера котов душили», а через несколько лет реальные Шариковы «душили» реальных людей, потому что псу-уголовнику котов было мало: «Ну ладно: <…> попомнишь ты у меня. Завтра я тебе устрою сокращение штатов» А это уже трагедия.

Заключение

В данной работе мы обратились к особенностям творчества Н.В. Гоголя и М.А. Булгакова. Такой взгляд позволяет рассматривать философско-эстетические концепции писателя с точки зрения их "происхождения" в мировоззрении, в мышлении личности автора.

Целью работы было выявить черты гоголевской сатиры в произведениях М.А. Булгакова

В ходе исследования было выяснено, что исследовательских работ по такой теме почти нет., хотя довольно долгое время литературоведы пытаются выявить причины преемственности литературных традиций, но однозначного решения этой проблемы еще не найдено.Поэтому мы попытались в дипломной работе приблизиться к решению данной проблемы, и провести сравнительный анализ сатиры Н.В.Гоголя и М.А.Булгакова. Для нас было важно то, что данная связь реально ощутима –Опираясь на биографические данные, мы можем предположить, что подобным творческим образцом для М.А.Булгакова был Н.В.Гоголь. Об этом свидетельствуют данные П.С.Попова, первого биографа М.А.Булгакова: «Михаил Афанасьевич с младенческих лет отдавался чтению и писательству. Первый рассказ «Похождение Светлана» был им написан, когда автору исполнилось всего семь лет. Девяти лет Булгаков зачитывался Гоголем, - писателем, которого он неизменно ставил себе за образец и любил наибольше из всех классиков русской литературы».

Применительно к М.А.Булгакову точными являются оценки Б.Соколова: «…есть очень точная формула булгаковского творчества – его жизненным опытом становилось то, что он читал. Даже события реальной жизни, совершавшиеся на его глазах, Булгаков впоследствии пропускал сквозь призму литературной традиции, а старые литературные образы преображались и начинали новую жизнь в булгаковских произведениях, освещенные новым светом его гения». И большую часть этих традиционных литературных образов произведений М.А.Булгакова на наш взгляд составляют именно гоголевские образы.

Мы, как исследователи булгаковской прозы, беремся утверждать, что именно Н.В.Гоголь был для М.А.Булгакова тем “идеальным образцом” профессионала, который необходим любому творчески одаренному человеку для подражания на начальной стадии становления своего собственного творческого потенциала.

Действительно, Гоголь - мыслитель, Гоголь - художник играет основную роль в формировании и эволюции Булгакова, он живет в письмах писателя, беседах с близкими, друзьями. Кроме того, М.М.Булгаков обращается к гоголевским принципам развития приема гротеска, появление которого в творчестве обоих писателей, как мы видели, было вызвано проблемами внутреннего характера.

В некоторых своих произведениях М.А.Булгаков обращается к личности Н.В.Гоголя, иногда выводя ее на первый план, - это «Мертвые души», «Похождения Чичикова», «Белая гвардия», «Мастер и Маргарита». Многие книги Булгакова поднимают те же темы, проблемы, к которым в свое время обращался и Гоголь: проблема писатель и общество, тема истории Украины, проблема Добра и Зла (дьявольского и божественного), проблема «маленького человека» и др. И, наоборот, у изучаемых писателей мы обнаружили отсутствие темы детства (причины были проанализированы выше), что является достаточно редким у русских писателей.

Вся проза Булгакова заставляет вспоминать гоголевскую формулу: "человек такое дивное существо, что никогда не может исчислить вдруг всех его достоинств, и чем более всматриваешься, тем более является новых особенностей, и описание их было бы бесконечно".

Не ограничиваясь одними биографическими фактами, мы в качестве доказательства нашей гипотезы обратились непосредственно к творчеству М.А.Булгакова и тем его «корням» которые идут, на наш взгляд, непосредственно от Н.В.Гоголя.

Обращаясь непосредственно к булгаковскому творчеству, мы попытались выявить те элементы поэтики, стиля, языка, которые М.А.Булгаков заимствовал у своего учителя, то есть то, что мы назвали гоголевскими «корнями». Первые же из известных нам произведений Булгакова показали, что это предпочтение Гоголя не было независимым от собственной его творческой работы - напротив, в ней-то настойчивей всего оно и утверждалось, становилось фактом литературным. Его ранние повести и рассказы открыто ориентированы на Гоголя.

В ходе исследования мы выяснили, что определяющим у обоих писателей является сатирический пафос (оба проявили себя как талантли-вые сатирики в рассказах, повестях, пьесах). Поэтому их произведения представляют собой определенный интерес с точки зрения своеобразия сатирического изо-бражения, присущего этим писателем.

И в конечном итоге сатира Н.В. Гоголя и М. Булгакова через осмеяние и отрицание определенных общественных пороков несла в себе утвержде-ние непреходящих нравственных ценностей.

Важным средством в раскрытии сатирическо-го содержания произведений у обоих авторов являет-ся язык. Им было свойственно серьезное, вдумчивое, глубоко осознанное отношение к этой стороне своих произведений. Они широко применяет и различные приемы сатирического изображения: гротеск и гиперболу, юмор, иронию, пародию. Особое место среди них принадлежит иронии, так как она выступает в качестве средства выражения авторской оценки.

Важнейшая цель и дело Гоголя как писателя - размышляя над несовершенствами жизни, смеяться. Сказанное о Гоголе вполне применимо к Булгакову: его сатира - это юмор (Белинский усматривал у Гоголя именно юмор, а не сатиру). Не в том нынешнем понимании, которое низводит высокую смеховую категорию до ступени зубоскальства на последних страницах ведомственного журнала. Нет, юмор у Булгакова достаточно значителен, резок, трагедийно подтекстован и мотивирован, чтобы соревноваться с сатирой гоголевского толка. Одновременно он окрашен тонами легкой комедийности. И одновременно этот юмор - солидного философского ранга, прямой наследник мировой иронии романтиков.

Динамика, статика, юмор посредством слова обретают тот синтез, который мы называем искусством, волшебством.

Итак, традиции, заложенные русской сатирой XIX века, были блестяще
развиты писателями начала XX века – М. Булгаковым.

Эти традиции продолжают развиваться и в современной
литературе. Думается, что наше время тоже остро нуждается в крупных
талантливых сатириках, которые смогли бы нам открыть глаза. А темы
и жизненный материал, на мой взгляд, писатели с легкостью могут
найти в нашей действительности.

Литература

Акимов В.М. Свет художника или М. Булгаков против Дьяволиады. - М., 1988. - 176с.

Антология сатиры и юмора России ХХ века. Михаил Булгаков. Т. 10. – М.: Изд-во ЭКСМО-Пресс, 2000. – 736 с.

Белозерская-Булгакова Л.Е. Воспоминания. - М.: Худож. Лит.,1990. - 224с.

Боборыкин В.Г. Михаил Булгаков. - М.: Просвещение, 1991. -206с.

Булгаков М.А. Бег. - М.: Сов. Писатель, 1991. – 115с.

Булгаков М.А. Иван Васильевич. - М.: Сов. Писатель, 1991. – 60с.

Булгаков М.А. Избранное. - М.: Худож. Лит., 1988. - 480с.

Воспоминания о Михаиле Булгакове/Сост. Е.С. Булгакова, С.А.Ляндрес. - М.: Сов. писатель, 1988. - 525с.

Гоголь Н.В. Повести. Драматические произведения. - Л.: Худож. Лит., 1983. - 328с.

Гоголь в воспоминаниях современников. - М.: Гослитиздат,1952. - 718с.

Н. В. Гоголь в портретах, иллюстрациях, документах/Сост. А.М. Гордин. - М-Л.: Учпедгиз, 1953. - 394с.

Гоголь Н.В. в русской критике. Сб. Статей. - М.: Гослитиздат, 1953. - 651с.

Горелов А.А. Устно-повествовательное начало в прозе Михаила Булгакова// Творчество Михаила Булгакова. Книга 3. – СПб.: «Наука», 1995. – С. 50-62.

Гудкова В. Время и театр Михаила Булгакова. - М.: Сов. Россия, 1988. - 172с.

Ермилов В.В. Гений Гоголя. - М., 1959. - 200с.

Егоров Б.Ф. М.А. Булгаков - переводчик Гоголя. - Л., 1978. - 270с.

Зунделович Я.О. Поэтика гротеска (к вопросу о характере гоголевского творчества)// Русская литература ХХ в. Вып. 2.– Екатеринбург, 1995. – С.135-143.

Короленко В.Г. Трагедия великого юмориста // Собр. Соч. в 5т. Т 3. Л., 90г. С. 586-642.

Лакшин В. Мир Михаила Булгакова. – М.: ЭКСМО-пресс, 2000.

Мацкин А. На темы Гоголя. Театральные очерки. - М.: Сов. Писатель, 1984. - 212с.

Палиевский П.В. Пути реализма. - М.: Современник, 1974. - 197с.

Петров С. Русский исторический роман XIXв.// «Тарас Бульба» Н.В.Гоголя. – М.: Худ. Лит-ра, 1964. – С. 217-278.

Пропп В.Я. Проблемы комизма и смеха. – М.: Лабиринт, 1999. – 285с.

Сидоров Е. М.А. Булгаков //Булгаков М.А. Избранное/. - М.: Худож. Лит., 1988. - С.3-16.

Соколов Б.В. Три жизни Михаила Булгакова. – М., 1999.

Творчество Михаила Булгакова /исследования,материалы, библиография/. – СПб.: «Наука», 1995. – 366 с.

Химич В.В. «Зеркальность» как принцип отражения и пересоздания реальности в творчестве М.Булгакова//Русская литература ХХ в. Вып. 2. – Екатеринбург, 1995. – С. 53-68.

Чеботарева В.А. О гоголевских традициях в прозе М. Булгакова //Русская литература. 1984.№ -1. - С.167-179.

Чудакова М. О. Жизнеописание Михаила Булгакова. - М.:Книга, 1988, - 450с.

Чудакова М.О. Булгаков и Гоголь //Русская речь. 1999. - №2. - С.38-48. № 3. - С.55-59.

Поспелов Г. Н. Творчество Н. В. Гоголя. М., Учпедгичз,1253

Храпченко М. Б. Творчество Гоголя. М.:Изд-во АН СССР,1954

Степанов Н. Л. II. В. Гоголь. Творческий путь. М., Гос-литиздат, 1955;

Ермилов В. В. Гений Гоголя. М.:Советская Россия,1959

Г у с М. С. Гоголь и николаевская Россия. М., Гослитиздат,1957

М а ш и н с к и й С. И. Художественный мир Гоголя. М., Просвещение, 1971;

Поспелов Г. Н. Смех Гоголя (В связи с теорией комиче-ского).-В кн.: «Н. В. Гоголь. Сборник статей». М., Изд-во Московского ун-та, 1954;

Степанов Н. С. Сатира Михаила Булгако-ва в контексте русской сатиры XIX-I половины XX века. Винница: Универсум, 1999.

жанр 225 Тема 34. Канонические и неканонические структуры в лирике. Ода, сатира ... <...> каждой главе науки о языке должна соответствовать особая глава теоретической поэтики ”(с. ... своей материальной основы как к таковым и использует их лишь как знаки...

Сатира - наиболее беспощадно осмеивающий несовершенство мира и человеческие пороки вид комического. Она не оставляет надежды на исправление критикуемых жизненных явлений. Отличительные признаки сатиры - подчеркнутая тенденциозность, сознательное заострение жизненных проблем, смелое нарушение пропорций в изображаемых явлениях. Поэтому сатирический образ всегда условен, герой для автора - прежде всего носитель опасного общественного зла. И.Ш. Шукуров также отмечает, что в сатире объект познается и осваивается в гротескно-деформированной картине мир. И решая для себя конфликт, читатель обязательно должен соотнести сатирическую картину с господствующими социальными отношениями, с господствующей моралью. Объектом сатиры может являться любая общественная сфера или явление, в том числе и журналистика.

Определение понятия сатиры. Функциональные и стилистические особенности

Полнота создаваемых образов, яркость конкретных деталей сюжета и композиции, психологизм часто демонстрируют стремление автора к художественной типизации. «Фоновые» функции развернутых деталей, выразительных черт характера, сюжетно-бытовых живописных сцен вырастают до самостоятельных единиц отражения действительности, сочетаясь со стремлением автора использовать образное мышление и образно-экспрессивную лексику.

Эти признаки позволяют исследователям вычленить группу художественно-публицистических жанров, в которых образы проявляют не просто индивидуальные особенности человека, а черты, характерные для окружающей публициста реальности в целом. Художественная публицистика как бы стоит на стыке собственно художественной литературы и научной, социально-политической прозы.

Принято вычленять три жанровые подгруппы художественной публицистики: очерковая публицистика, сатирическая публицистика, философская публицистика. Они различаются, прежде всего, по способу отображения действительности. Сатирическая публицистика нацелена на осмеяние определенных пороков. Характер публицистического осмеяния действительности создает определенные жанровые подвиды сатирической публицистики: добродушный смех - порождает юмор, а смех обличительный - сатиру.

Существует несколько подходов к определению понятия «сатира». В.И. Даль дает такое определение: «сочиненье насмешливое, осмеяние слабости и порока». Н. С. Кенжегулова, кандидат филологичеких наук, говорит, что сатира - это «это критика реальной действительности с целью ее улучшения, совершенствования». Словарь Т.Ф. Ефремовой гласит: «Сатира - это 1) Произведение искусства, в котором резко, шаржированно изображаются, обличаются отрицательные явления действительности. 2) а) Злая насмешка, резкое обличение. б) Смешное подобие чего-либо». Таким образом, исследуемое понятие употребляется в широком и узком смыслах. Во-первых, сатира - это обличающая, бичующая ирония. Во-вторых, это литературное произведение, обличающее отрицательные явления действительности.

Часто предметом отражения сатирической публицистики становятся нелепости жизни, находящие воплощение в комическом отображении действительности. В основе комического лежит противоречие между новым и старым, нарождающимся и отмирающим. Комическая ситуация вовсе не исключает резкого осуждения тех явлений, которые вызывают смех, выявляя несоответствие между тем, чем должна быть жизнь (в нашем случае - журналистика) по мнению публициста, и ее случайной, нелепой или недостойной формой проявления.

В сатирической публицистике наблюдаются все оттенки и разновидности комического: юмор, ирония, сарказм, сатира. И.Ш. Шукуров пишет: «Сатирическая публицистика - это специфический способ критического изображения и анализа реальных противоречий, форма выражения - через смех - крайне резкого неприятия их. В сатирической публицистике факт, событие или характер, раскрываясь в момент обострения противоречий, требуют не только рационального осмысления, но и моментального эмоционального переживания». Следовательно, обладая огромной разоблачительной силой, сатирическая публицистика устраняет все социальные дистанции, и ее демократизм бесспорен.

Из всего вышесказанного можно сделать вывод о том, что сатирические жанры журналистики отличаются такими чертами, как критика, сатира, юмор на злободневные темы. Используются такие приемы, как ирония, сарказм, гротеск, гипербола и другие.

На наш взгляд, целями обращения к аудитории с юмористическими и сатирическими произведениями могут служить обогащение эмоциональных реакций, психологический тренинг, побуждение к искоренению зла и активизация влияния на социальные процессы.

Стоит отметить, что восприятие духовных ценностей носит творческий характер. Каждый по-своему осмысливает, интерпретирует воссозданные автором образы и чувства. «Смех и скорбь - это два полюса человеческих переживаний, несмотря на различие их эмоционального содержания, могут служить одной и той же цели - очищению духа», - отмечает И.Ш. Шукуров. Любой человек переживает духовные ценности через призму собственного опыта, но это всегда творческая работа души и ума человека. Таким образом, сатирическая публицистика становится особым видом деятельности трех взаимосвязанных субъекта - автора, читателя, и времени.

Салтыков-Щедрин принадлежит к числу тех великих писателей, творчество которых отличается высокой идейностью, народностью, реализмом, художественным совершенством.

Наряду с другими классиками русской литературы он превосходно владел мастерством изображения быта и психологии людей, социальных и нравственных явлений общественной жизни. Но он, как и каждый из его выдающихся литературных современников — Некрасов, Тургенев, Гончаров, Достоевский, Толстой, — был по-своему оригинален, социально-политическая сатира стала его призванием, и в эту область он внес свой неповторимый вклад.

Произведения Салтыкова-Щедрина, как бы они ни были разнообразны в проблемно-тематическом и жанровом отношениях, составляют единый художественный мир, отмеченный печатью яркой творческой индивидуальности писателя.

Своеобразие Щедрина-художника наиболее наглядно проявляется прежде всего в таких особенностях его сатирической поэтики, как искусство применения юмора, гиперболы, гротеска, фантастики, иносказания для реалистического воспроизведения действительности и ее оценки с прогрессивных общественных позиций.

Смех — основное оружие сатиры. «Это оружие очень сильное, — говорил Щедрин, — ибо ничто так не обескураживает порока, как сознание, что он угадан и что по поводу его уже раздался смех». Этим оружием боролись с социальными и нравственными пороками общества Фонвизин в «Недоросле», Крылов в баснях, Грибоедов в «Горе от ума», Гоголь в «Мертвых душах» и «Ревизоре». Щедрин развивал их традицию. По его собственному признанию, юмор всегда составлял его главную силу.

Щедрин — самый яркий продолжатель гоголевской традиции сатирического смеха. Гоголь и Щедрин обладали неистощимым остроумием в изобличении общественных пороков. И вместе с тем есть большая разница в идейных мотивах и формах художественного проявления юмора у этих двух крупнейших русских сатириков.

Белинский, характеризуя юмор Гоголя как юмор «спокойный, спокойный в самом своем негодовании, добродушный в самом своем лукавстве», в то же время говорил, что бывает еще другой юмор, «грозный и открытый», «желчный, ядовитый, беспощадный». Таков именно юмор Щедрина.

Отмечая в горьком и резком смехе Щедрина «нечто свифтовское», Тургенев писал: «Я видел, как слушатели корчились от смеха при чтении некоторых очерков Салтыкова.

Было что-то почти страшное в этом смехе, потому что публика, смеясь, в то же время чувствовала, как бич хлещет ее самое». По определению М. Горького, смех Щедрина — «это не смех Гоголя, а нечто гораздо более оглушительно-правдивое, более глубокое и могучее». Если к гоголевскому юмору приложима формула «смех сквозь слезы», то более соответствующей щедринскому юмору будет формула «смех сквозь презрение и негодование».

В характере щедринского юмора сказались, конечно, и свойства личной биографии и дарования писателя, но прежде всего — новые общественные условия и новые идеи, верным представителем которых он был. За годы, разделяющие сатирическую деятельность Гоголя и Щедрина, совершился крупный шаг в общественной жизни России и в развитии русской освободительной мысли.

Смех Щедрина, почерпавший свою силу в росте демократического движения и в идеалах демократии и социализма, глубже проникал в источник социального зла, нежели смех Гоголя. Разумеется, речь идет не о художественном превосходстве Щедрина над Гоголем, а о том, что по сравнению со своим великим предшественником Щедрин как сатирик ушел дальше, движимый временем и идеями. Что же касается собственно гоголевской творческой силы, то Щедрин признавал за нею значение высшего образца.

Если Гоголь видел в сатирическом смехе средство нравственного исправления людей, то Щедрин, не чуждаясь этих намерений, считал главным назначением смеха возбуждение чувства негодования и активного протеста против социального неравенства и политического деспотизма. Щедринский смех отличался от гоголевского прежде всего своим, так сказать, политическим прицелом.

Сатирический смех в щедринской концепции призван быть не целителем, а могильщиком устаревшего социального организма, призван накладывать последнее позорное клеймо на те явления, которые закончили свой цикл развития и признаны на суде истории несостоятельными.

В смехе Щедрина, преимущественно грозном и негодующем, не исключены и другие эмоциональные тона и оттенки, обусловленные разнообразием идейных замыслов, объектов изображения и сменяющихся душевных настроений сатирика. «Сказки», где представлены картины жизни всех социальных слоев общества, могут служить как бы хрестоматией образцов щедринского юмора во всем богатстве его художественного проявления.

Салтыков-Щедрин был великим мастером иронии — тонкой, скрытой насмешки, облеченной в форму похвалы, лести, притворной солидарности с противником. В этой ядовитейшей разновидности юмора Щедрина превосходил в русской литературе только один Гоголь. В «Сказках» щедринская ирония блещет всеми красками.

Сатирик то восхищается преумным здравомысленным зайцем, который «так здраво рассуждал, что и ослу в пору», то вдруг вместе с генералами возмущается поведением тунеядца-мужика, который спал «и самым нахальным образом уклонялся от работы», то будто бы соглашается с необходимостью приезда медведя-усмирителя в лесную трущобу, потому что «такая в ту пору вольница между лесными мужиками шла, что всякий по-своему норовил. Звери — рыскали, птицы — летали, насекомые — ползали, а в ногу никто маршировать не хотел».

Издевательски высмеивая носителей социального зла, сатирик возбуждал к ним в обществе чувство активной ненависти, воодушевлял народную массу на борьбу с ними, поднимал ее настроение и веру в свои силы, учил ее пониманию своей роли в жизни. По верному определению А. В. Луначарского, Щедрин — «мастер такого смеха, смеясь которым, человек становится мудрым».

Для произведений Салтыкова-Щедрина характерно широкое применение приемов гиперболы, гротеска, фантастики, посредством которых писатель резко обнажал сущность отрицаемых явлений общественной жизни и казнил их оружием смеха.

Разоблачая те или иные черты социальных типов, сатирик очень часто находил для них какой-либо эквивалент в мире, стоящем за пределами человеческой природы, создавал поэтические аллегории, в которых место людей занимали куклы и звери, выполнявшие роль сатирической пародии.

Такая фантастика нашла свое блистательное применение в сказках, где вся табель о рангах остроумно замещена разными представителями фауны. Фантастическая костюмировка в одно и то же время и ярко оттеняет отрицательные черты типов, и выставляет их в смешном виде. Человек, действия которого приравнены к действиям низшего организма или примитивного механизма, вызывает смех.

Гипербола, гротеск, фантастика, являвшиеся эффективными приемами изображения и осмеяния социального зла, попутно выполняли также свою роль и в сложной системе художественных средств, применявшихся сатириком в борьбе с цензурой.

Передовая русская литература жестоко преследовалась самодержавием. В борьбе с цензурными гонениями писатели прибегали к обманным средствам. «С одной стороны, — говорит Щедрин, — появились аллегории, с другой — искусство понимать эти аллегории, искусство читать между строками. Создалась особенная рабская манера писать, которая может быть названа Езоповскою, — манера, обнаруживавшая замечательную изворотливость в изобретении оговорок, недомолвок, иносказаний и прочих обманных средств».

Салтыков-Щедрин, до конца дней своих остававшийся на боевом посту политического сатирика, довел эзоповскую манеру до высшего совершенства и стал самым ярким ее представителем в русской литературе. Действуя под гнетом цензуры, вынужденный постоянно преодолевать трудные барьеры, сатирик не отступал от своих демократических убеждений, а боролся с препятствиями художественными средствами.

Он выработал целую систему иносказательных приемов, наименований, выражений, образов, эпитетов, метафор, которые позволяли ему одерживать идейную победу над врагом. Так, например, в эзоповском языке Щедрина порядок вещей обозначает произвол самодержавия, сердцевед — шпиона, фюить — внезапную административную ссылку в отдаленные места. Продажных литераторов-приспособленцев сатирик именовал пенкоснимателями, а их газетам присвоил названия: «Пенкоснимательница», «Чего изволите?», «Помои», «Нюхайте на здоровье».

Русскую действительность своего времени Щедрин нередко изображал в форме повествования о прошлом (яркий образец — «История одного города») или о зарубежных странах.

В «Сказках» эти иносказательные приемы нашли широкое применение, видоизменяясь соответственно жанру. Иногда сказка начинается указанием, что речь будет идти о старом времени, хотя весь смысл дальнейшею повествования относится к современности.

Например: «Нынче этого нет, а было такое время...» («Праздный разговор»); «В старые годы, при царе Горохе это было...» («Дурак»). Для умышленного отнесения изображаемых событий к не определенным странам и временам сатирик удачно использовал традиционные зачины народных сказок: «...В некотором царстве, в некотором государстве жил-был помещик...» («Дикий помещик»); «В некоторой стране жил-был либерал...» («Либерал»).

Иносказания в сатире Щедрина предназначены не только для обмана цензуры. Они являются эффективным средством сатирического изображения жизни, позволяющим подойти к предмету с неожиданной стороны и остроумно осветить его. Для сатиры это особенно важно, она тем успешнее достигает своей цели, чем неожиданнее ее нападение на противника и чем остроумнее очерчены его комические черты.

Образ медведя Топтыгина, обозначающий губернатора, избран, конечно, не без цензурных соображений, вместе с тем найденныйпсевдоним имел все достоинства меткой, остроумной художественной метафоры, которая усиливала сатирическое нападение на правящую касту самодержавия. Этот пример может служить яркой иллюстрацией к признанию сатирика, что иногда благодаря обязательности эзоповской манеры ему удавалось отыскивать такие черты и краски, которые более врезаются в память читателя.

Салтыков-Щедрин сумел подчинить приемы письма, навязанные ему цензурными обстоятельствами, требованиям художественной изобразительности. Конечно, царская цензура распознавала замаскированные замыслы сатирика, но нередко не имела возможности предъявить ему формальное обвинение.

Эзоповский язык, помогая Щедрину ускользать от когтей царских цензоров и позволяя порой представлять явления жизни в живописном и остроумном виде, имел вместе с тем и свою отрицательную сторону. Он не всегда был понятен широкому кругу читателей.

Поэтому сатирик, совершенствуя свою иносказательную манеру, все больше стремился сблизить ее с традициями народнопоэтического творчества. В своих сказках он достиг такой формы, которая оказывалась наименее уловимой для цензуры и в то же время отличалась высоким художественным совершенством и доступностью. Это была победа гения, обладавшего даром неистощимой изобретательности в области искусства слова.

История русской литературы: в 4 томах / Под редакцией Н.И. Пруцкова и других - Л., 1980-1983 гг.

САТИРИЧЕСКИЙ МАТЕРИАЛ В ПУБЛИЦИСТИЧЕСКОЙ ДРАМАТУРГИИ

Мы не всегда отдаем себе отчет в том, насколько тесно связаны между собой понятия - САТИРА и ИСТОРИЯ. Это происходит от недостаточного знания сатиры. Прежде чем говорить об исполь­зовании исторического материала в сатире, необходимо выявить характер связи между сатирой и историей.

История нуждается в сатире, как в одном из рычагов своего движения. Маркс удивительно точно указал на сущность истори­ческой функции сатиры: «История действует основательно и про­ходит через множество фазисов, когда уносит в могилу устарев­шую форму жизни. Последний фазис всемирно-исторической фор­мы есть ее комедия. Богам Греции, которые были уже раз в тра­гической форме смертельно ранены в «Прикованном Прометее» Эсхила, пришлось еще раз в комической форме умереть в «Бесе­дах» Лукиана. Почему таков ход истории? Это нужно для того, чтобы человечество весело расставалось со своим прошлым».

Действительно, в истории заложена необходимость в дряхлении и исчезновении каких-то явлений. Заложена эта необходимость и в сознании людей. Это механизм истории, который ставит себе на службу смех, как орудие, как рычаг диалектики, как рычаг расправы с устаревшим прошлым. Только то, что становится смешным, перестает быть опасным.

Если, однако, идущему вперед человечеству нужно со своим прошлым расставаться весело, то объектам сатиры - старому, отживающему, всему тому, что история сталкивает в могилу, совсем не весело расставаться со своим существованием. Оно поэтому оказывает прогрессивным силам, которые его теснят, в том числе и сатире, яростное сопротивление. Сильные мира сего на всем протяжении истории преследовали сатиру неутомимо. В самом деле - на Аристофана подавали в суд. Ювенал был со­слан из Рима в дальний гарнизон в Египет, где и умер. Рабле был приговорен инквизицией к сожжению на костре и спасся только тем, что успел умереть самостоятельно. Даниэль Дефо - автор Робинзона и ряда сатирических памфлетов на тогдашних прави­телей Англии,- не раз выставлялся у позорного столба. Вольтер был изгнан в эмиграцию. Генрих Гейне тоже бежал из родной страны и умер на чужбине. Этот список можно было бы про­должить.

Средством обличения в сатире является смех. Смех, однако, общее художественное средство для всех жанров и видов юморис­тического искусства. Легкая шутка, развлекательная комедия, клоунада, памфлет против конкретного бюрократа или хулигана - тоже вызывает смех. Однако присвоение всем и всяческим произ­ведениям, в которых что-то высмеивается, звания сатирического - не что иное, как растворение понятия сатиры.

От всех прочих видов юмора сатира отличается одним главным признаком - масштабом обличаемого зла, масштабом мишени осмеяния. Объектом насмешек сатиры являются всегда сущест­венное социальное зло, серьезные социальные болезни в их сущест­венных проявлениях, характеризующих не только отдельных но­сителей зла, но и причины, их породившие, их почву... Между тем, с давнего времени вошло в обиход средство против сатиры - ее отрицания как серьезного жанра, всякого рода причесывание, «вырывание зубов», и, главное,- растворение ложек «дегтя» подлинной сатиры в бочках меда и розовой водицы. Последнее достигается безграничным расширением понятия сатира, причис­лением к сатире, всякого мелкого юмора, вплоть до пошлого смехачества, издевки над мелочами быта и т. д.

Одним из основоположников «обезвреживания» сатиры можно считать Джулио Цезаре Скалигера, итальянского эрудита, «грам­матика и врача», жившего в 1484-1558 годах. Он сформулировал четыре признака, гарантирующие добропорядочность произведения.

Численное превосходство положительных персонажей над от­рицательными. Изображение примеров хороших поступков в про­тивовес дурным. Произнесение по ходу действия поучительных сентенций и наставлений. Хороший, оптимистичный конец, нака­зание порока, торжество благонравия и порядка.

Надо признать, что рекомендации Скалигера не утратили своего значения для некоторых теоретиков сатиры и сегодня. Именно их имели в виду наши замечательные сатирики Ильф и Петров: «Скажите, спросил нас некий строгий гражданин, из числа тех, что признали советскую власть несколько позже Англии и чуть раньше Греции,- скажите, почему вы пишете смешно? Что за смешки в реконструктивный период? Вы что, с ума сошли?... Смеяться грешно!- говорил он.- Да, смеяться нельзя! И улы­баться нельзя! Когда я вижу эту новую жизнь, эти сдвиги, мне хочется молиться!... Дайте такому гражданину-аллилуйщику волю,- пишут дальше Ильф и Петров,- он и на мужчин наденет паранджу, а сам с утра будет играть на трубе гимны и псалмы, считая, что именно таким образом надо помогать строительству социализма» 13 . Не случайно выведенный здесь персонаж неохотно признает не только сатиру, но и советскую власть, хотя и высту­пает, вроде бы, как ее защитник. Именно с таких демагогических позиций, под видом «блюдения» устойчивости социализма, высту­пали и выступают иногда и поныне сторонники сатиры, похожей на молитву, или сторонники измельчения масштабов сатиры до уровня борьбы со всякой мелочью. Что же касается отношения к сатире В. И. Ленина, А. Луначарского, В. Маяковского и других великих представителей революционной публицистики,- они неиз­менно провозглашали сатиру союзником в борьбе со старым ми­ром, против которого вышли на решительный бой.

Вспомним известные произведения мировой сатиры. Многие их персонажи нарочито малы. Кто, например, не знает знаме­нитой песни о блохе. (Слова Гете, Музыка Бетховена, Мусорг­ского). Объект сатиры в ней, конечно, не блоха. Это претензия ничтожества на большую роль. Или вспомним Крошку Цахес Гофмана. Это уродливое существо, которому приписывается все доброе и прекрасное, что сделали другие люди. Его даже начинают находить красивым. Эта претензия ничтожества или претензия чего-то, что пережило себя, на мнимую роль и является объектом сатиры. «Голый король» - мнимо одет, кругом мнимые умники.

От блохи перейдем к Наполеону. Сам великий человек, был прекрасным юмористом. Он автор множества сатирических афо­ризмов. Тем не менее, когда он, бывший революционный генерал, превратился в императора, современник справедливо сказал о нем: «Какое понижение: быть солдатом революции, а стать импера­тором». Наполеон стал хвататься за традиции прошлого, одеваться в тогу римского императора, стал воскрешать пышный, роскошный двор, где появились герцоги, эрцгерцоги, маркизы, бароны, прин­цы... На этой почве он сам стал объектом сатиры, испугался этого и дошел до того, что в мирном договоре с Англией (в «Амьенском мире») записал такое требование: «Все пасквилянты, осмелива­ющиеся осуждать особу императора, должны быть приравнены к убийцам и фальшивомонетчикам и выданы ему с головой...»

Если верно, что объектом сатиры является та или иная серь­езная мишень - социальная болезнь, имеющая существенное значение,- то возможна ли сатира в данном смысле этого слова в нашем обществе, в котором ликвидированы антагонистические противоречия между классами и которое представляет собой самый передовой общественный строй? Вопрос этот ставился некоторыми литературоведами. На него необходимо ответить со всей решительностью: после Великой Октябрьской революции история продолжала и продолжает идти вперед путем борьбы противоречий, путем еще более острой борьбы нового с отжи­вающим, старым. Особенно отчетливо это видно сейчас, когда против перестройки нашей общественной жизни выступают доста­точно мощные силы сопротивления новому. Есть немалое число людей - от бюрократов до тунеядцев - которым хорошо и при­вольно жилось в период застоя.

Немало сатирического материала дает такое явление, как рас­хождение между словом и делом. Что, например, может быть прекраснее девиза «От каждого по способностям, каждому по его труду»? А что может быть опаснее извращения этого положения? Сегодняшняя жизнь дает много тому примеров.

Или возьмем такое явление как мелкособственнические ин­стинкты, противоречащие самой сути нашего общественного строя. На этой почве у некоторых людей развиваются индивидуализм, бездуховность и прочие настроения и качества, характерные для чуждой нам мелкобуржуазной идеологии.

Немалую социальную опасность являют собой национализм и шовинизм - отвратительные пережитки прошлого в сознании людей. В борьбе с такого рода отрицательными явлениями наша сатира является живительной силой, стимулятором очищения и оздоровления общества. Тот, кто сегодня «охраняет» наше об­щество от сатиры, объективно - сознает он это или нет,- мешает его развитию.

Отношение к сатире - один из признаков состояния здоровья общества.

А вот объекты сатиры, носители тех или иных консервативных, застойных, отрицательных черт действительности - они, естест­венно, не верят в свое исправление, да и не хотят исправляться. Их отношение к сатире нередко и выдает их в качестве ее объектов.

Именно поэтому объектом насмешек сатиры всегда в истории были такие явления, как, например, обскурантизм - воинству­ющее невежество. Мольер жестоко осмеивал его на примерах современной ему медицины, в которой подвизалось тогда немало откровенных шарлатанов. «Насмешками над клистиром и крово­пусканием он спас жизнь большему числу людей, чем Дженнер прививкой оспы»,- писал исследователь его творчества польский ученый Т. Бой-Желеньский.

Часто смешивают материал, которым пользуются сатирики, с объектом сатиры. Так, нередко приходится встречаться с нелепым представлением, будто объектами сатиры являются Дон Кихот, Швейк, Тартарен, Остап Бендер. Являясь главными героями сатирических романов, они, тем не менее, не являются объектами сатиры. Ее стрелы в каждом данном случае направлены против общественной среды, против уродливых общественных отношений и явлений, выявляемых коллизиями, в которых действуют герои.

Исторический материал может быть использован для осмеяния современного явления, но сам объектом сатиры быть не может. Сатира всегда имеет современную мишень. Было бы, например, совершенно бессмысленно осмеивать сегодня Боярскую думу. Это явление давно убито временем. Но использовать материал, историческую форму прошлого явления для осмеяния явления актуального - распространенный прием сатиры. И дело отнюдь не в том, что материал прошлого позволяет говорить о явлениях современных эзоповским языком, не впрямую. Дело в том, что сравнение, показ одного явления через другое - важнейший метод искусства, позволяющий прояснить обрисовываемое явление, пре­дмет резче, рельефнее.

Поскольку исторический материал, используемый сатириком, отнюдь не становится при этом объектом насмешки, материалом для сатиры может служить вся история, а не только явления прошлого, заслуживающие нашего сегодняшнего осуждения. Так, например, материалом, использованным для насмешки над офи­циозной царской историографией и славянофильским трактова­нием русской истории в сатирической балладе А. К. Толстого «Русская история от Гостомысла до наших дней», является вся основная историческая канва истории России. Но, разумеется, не она является объектом сатиры.

Итак, история дает сатирику богатый материал. От него самого, следовательно, зависит, насколько он богат этим материалом, то есть сколь широкими знаниями он обладает или вооружился для данного случая.

Цель привлечения для сатиры исторического материала всегда одна: придать убедительность сатирическому обвинению, подтвердить его справедливость. Легко представить себе, насколько про­играл бы фильм М. Ромма «Обыкновенный фашизм», если бы вместо документальных кадров в нем были бы созданы игровые, и не подлинный Гитлер застывал бы в сатитирическом стоп-кадре с поднятой ногой, а загримированный актер.

Перечислю несколько основных приемов использования исто­рического материала для создания сатирических образов.

Уподобление деятеля, современного сатирику, тому или иному деятелю прошлого, фигура которого в данной обстановке явля­ется одиозной, либо сравнение с которым обличает непомерную амбицию современного деятеля. Вспомним, например, характе­ристику, данную Маяковским Керенскому:

«Забыв про дела и про партии. Идет на дежурную речь. Глаза у него бонапартии И цвета защитного френч».

Сатирическая обработка самих исторических документов. Речь, разумеется, идет не о фальсификации и не об извращении смысла документов. Речь идет о подаче их под соответствующим сатири­ческим углом зрения. Немало образцов этого дает революционная сатира.

Сатирический плакат 1905 года простейшим способом разоб­лачает лживость царского манифеста от 17 октября, с демагоги­ческими целями провозгласившего демократические свободы. Ма­нифест-листовка был совершенно точно воспроизведен в том самом виде, в каком он расклеивался на стенах официально, но с «не­большим» дополнением: на тексте был изображен отпечаток кро­вавой пятерни. Эта пятерня «за подписью» Николая II - блестя­щая сатирическая находка. Ее надо было придумать, «увидеть» глазом сатирика.

Важнейшим сатирическим жанром использующим зачастую исторический материал, является памфлет. Коммунистический манифест Маркса и Энгельса содержит в своей критической части убийственный обличительный очерк грабительского характера генезиса капитализма. Но особенно достается там различным видам реакционного социализма. Ярко разоблачен, например, мнимый характер социалистического движения феодальной арис­тократии, недовольной развитием капитализма. Ее критика капи­тализма само собой шла с позиции - назад к прошлому: «Аристо­кратия размахивала нищенской сумой пролетариата,- писали Маркс и Энгельс,- чтобы повести за собой народ. Но всякий раз, когда он следовал за ней, он замечал на ее заду старые феодальные гербы и разбегался с громким непочтительным хохотом».

Широко пользуются сатирики формой известных исторических документов для наполнения их сатирическим содержанием. Так, например, знаменитое письмо запорожцев турецкому султану было в 1941 году использовано как форма для послания героичес­ких защитников полуострова Ханко Маннергейму. Отметим, что и само письмо, якобы посылавшееся запорожцами султану в XVII веке, было в действительности ни чем иным, как сатирическим памфле­том на притязания султана покорить вольных сечевиков.

Еще на заре нашей советской эпохи Маяковский говорил: «Надо вооружиться сатирическим знанием. Я убежден - в буду­щих школах сатиру будут преподавать наряду с арифметикой и с неменьшим успехом». Возможно, эта мечта поэта осуществится. Деятелям искусства, особенно тем, кто по роду своей работы обращается к темам политической публицистики, верное пони­мание сущности сатиры, знание основных приемов и методов работы над созданием сатирических образов совершенно необ­ходимо.